Ребята и зверята

Несколько дней тому назад он объезжал леса и по дороге наведался к Чубарому.

— По-моему лучше бы прямо его… не заводя даже сюда. Это какой-то живой укор совести, — проговорил он как-то непонятно.

Потом Наташа приставала с расспросами:

— Что это было у Чубарки? Болело у него что? Папа говорил — укор у него какой-то.

— Укор совести, — поправила ее Юля. — Нет, просто легкое у него одно сгнило. Он примерз боком к стенке ледника, — оно и простудилось. А потом вовсе сгнило.

— А укор?

— Ну, что — укор? Что ты повторяешь чужие слова? Соня! А Соня! Разве укор совести — болезнь?

— Конечно, болезнь. Еще как страдают от этого.

— И Чубарка тоже страдает?

— Кто?

— Чубарка.

— Тьфу, дуры какие.

Она возмущенно повернулась ко мне и сказала:

— И все это оттого, что всякие микробы лезут во взрослые разговоры.

Мы всегда немножко гордились Чубарым.

И теперь, узнав, что его ведут, решили устроить ему торжественную встречу.

— Вот у нас лошадь, — говорили мы на поселке, — трое суток в ледяной трещине — и хоть бы что. Завтра его приведут. Идемте встречать его с нами.

После таких разговоров утром к нам присоединилась целая толпа ребят.

Вышли со смехом и песнями. По дороге мы рассказывали о том, какой молодец наш Чубарка.

— Другим лошадям тяжело, а ему все нипочем. Вот вы сами увидите.

Прошли километра четыре. Дошли до конца большой карагачевой аллеи. Выпили воду из фляжек (хотя, по правде, пить никому не хотелось) и повернули домой.

По дороге проезжало много людей. Ехали верховые киргизы, сразу по пять — десять человек. Ехали одинокие всадники. Тарахтели по камням неуклюжие повозки. Верховые были и на клячах, и на бегунцах — аргамаках, и на быках, и даже на коровах. Часто бывало так, что едет киргиз на малюсенькой захудалой клячонке, а рядом его жена — маржа — на корове. У маржи на руках ребенок, а у коровы к хвосту привязан теленок. Вся компания трусит дробной рысцой. А ребенок и теленок ревут, что есть силы, стараясь перекричать друг друга.

Мы пристально вглядывались в проезжающих. Были среди них и такие, что вели в поводу лошадей или гнали их перед собой. Но нашего красавца Чубарого мы не видали нигде.

— Нет, сегодня его не приведут, — решили мы наконец и отправились домой.

— Не приведут его сегодня! — закричали мы, входя в калитку сада.

— Кого? Чубарку? Да он давно уже здесь. Не узнали, небось?

— Как? Привели? Уже? Как же мы его проглядели? А где же он? В конюшне?

От нетерпения мы никак не могли отложить тяжелый засов. Толкались, мешали друг дружке.

— Пусти — я…

— Стой-ка, ты не так.

— Дайте-ка я лучше попробую.

Нам не терпелось взглянуть на Чубарого, погладить его, попотчевать сахаром, почувствовать, как он осторожно собирает с ладони мягкими, как пушинка, губами.

Вот сейчас он почует, что мы несем ему сахар, звонко заржет и весь заиграет от радости.

Наконец распахнули конюшню.

Худая, как скелет, костистая, вся какая-то встрепанная кляча лежала в стойле на соломе. Она с трудом повернула к нам голову, хрипло застонала — заныла, вместо ржанья, и сейчас же закашлялась.

— И это Чубарка! — горестно вырвалось у нас.

— Бедный, бедный.

— Нет, как же это?

— Ну что же? Он теперь еще лучше прежнего.

— Зато он теперь совсем добрый, — сказала Наташа, едва удерживая слезы.

— На, Чубаренький, кушай, — хлопотала около него Юля.

Мы с Соней долго молчали.

Но, когда я разжала губы, первым моим словом было:

— Ну и отец! Замучил и хотел отдать его на шкуру. Ну, погоди после этого, пусть теперь попросит сбегать за папиросами — ни за что!

— Да, — ответила Соня коротко и со вздохом.

До самого вечера сидели мы на корточках, поглаживая больную лошадь, разговаривали вполголоса, словно боялись ее утомить.

К чаю пришли молчаливые и решительные.

— Ну что? — спросили нас.

— Хороший он какой, добрый, умный…

— А вы разве не заметили?..

— Чего? Он лучше стал гораздо.

— Да, и мне он теперь лучше нравится.

— И мне.

— И мне.

Четыре голоса дружно прозвучали один за другим. Никто не замешкался, не отстал. Чубарый теперь нуждался в нашей защите. Пускай не беспокоится — не выдадим.

Мать поглядела на наши взволнованные лица.

— А молодцы у меня ребята, — сказала она.

В тот же вечер отец с матерью поссорились. Они оба разгорячились и кричали на весь дом.

— Ни стрелять его, ни отводить на живодерню я не дам!

— Да пойми же ты! Все равно он сдохнет.

— Ну что же? Пускай. Сдохнет — так сдохнет. А может быть выживет.

— А хоть и выживет — мне такой дохлятины не надо.

— И прекрасно. Заводи себе другую лошадь. А Чубарку оставь ребятам. Выходят его — их счастье.

Соня не удержалась и хлопнула в ладоши.

— Ну и мама!

Она толкнула дверь, и мы со смущенными и радостными лицами гурьбой ввалились в комнату.

Утром мы нашли Чубарого в том же положении, что и вчера. Только солома вокруг него была помята и разбросана. В чолке и гриве запуталось много соломинок. Видно было, что он бился о землю, стараясь подняться. Это вчерашний длинный перегон отнял у него последние силы.

Когда мы подошли, он снова пробовал подняться; вытянул передние ноги и с усилием привстал.