Речи

(XLIII) Но где же была найдена эта самая твоя Свобода? Я точно разузнал. В Танагре[1475], говорят, была распутница. Мраморную статую ее поставили на ее могиле, невдалеке от Танагры. Один знатный человек, не чужой нашему благочестивому жрецу Свободы

[1476], вывез эту статую для придания блеска своему эдилитету. Ведь он думал превзойти всех своих предшественников блеском, с каким выполнял свои обязанности; поэтому он вполне по-хозяйски, во славу римского народа, перевез к себе в дом из всей Греции и со всех островов все статуи, картины, все украшения, какие только оставались в храмах и общественных местах. (112) После того как он понял, что может, уклонившись от эдилитета[1477]

, быть провозглашен претором при помощи консула Луция Писона, если только у него будет соперник по соисканию с именем, начинающимся на ту же букву[1478], он разместил украшения своего эдилитета в двух местах: часть в сундуках, часть в своих садах. Изображение, снятое с могилы распутницы, он отдал Публию Клодию, так как оно было скорее изображением их свободы, а не свободы всех граждан. Посмеет ли кто-нибудь оскорбить эту богиню — изображение распутницы, украшение могилы, унесенное вором, установленное святотатцем? И это она выгонит меня из моего дома? Эта победительница, уничтожившая гражданские права, будет украшена доспехами

[1479], совлеченными с государства? Это она будет находиться на памятнике, поставленном, чтобы быть доказательством унижения сената, увековечивающим позор?

(113) О, Квинт Катул! — к отцу ли воззвать мне сначала или же к сыну? Ведь более свежа и более тесно связана с моими деяниями память о сыне — неужели ты так сильно ошибся, думая, что я во время своей государственной деятельности буду получать наивысшие и с каждым днем все бо́льшие награды? По твоим словам, божественный закон не допускал, чтобы среди наших граждан двое консулов сразу были недругами государству[1480]

. Но нашлись такие, которые были готовы выдать сенат неиствовавшему народному трибуну связанным, своими эдиктами и властью запретить отцам-сенаторам просить за меня и умолять народ, такие, на глазах у которых мой дом разрушали и расхищали, наконец, такие, которые приказывали переносить в свои дома обгоревшие остатки моего имущества. (114) Обращаюсь теперь к отцу. Ты, Квинт Катул, захотел, чтобы дом Марка Фульвия (хотя Фульвий и был тестем твоего брата) стал памятником, воздвигнутым за счет твоей добычи с тем, чтобы всякое напоминание о человеке, принявшем решения, пагубные для государства, бесследно исчезло с глаз людей и было предано забвению. Но если бы кто-нибудь во время постройки этого портика сказал тебе, что настанет время, когда народный трибун, пренебрегший решением сената и суждением всех честных людей, разрушит и снесет сооруженный тобой памятник не только на глазах у консулов, но даже при их пособничестве и присоединит его к дому гражданина[1481], в бытность свою консулом защитившего государство на основании решения сената, то разве ты не ответил бы, что это возможно только после полного уничтожения государства?