Речи

(XLVIII, 125) Но о Габинии я не стану говорить. А не по твоему ли примеру Луций Нинний[1492]

, храбрейший и честнейший муж, совершил консекрацию твоего имущества? Но если ты заявляешь, что она не имеет силы, так как касается тебя, то ты, очевидно, во время своего прославленного трибуната установил такое правосудие, что, когда оно обращается против тебя самого, ты можешь против него возражать, а других людей разорять. Если же твоя консекрация законна, то что же из твоего имущества не принадлежит богам? Или же консекрация не имеет законной силы, а дедикация влечет за собой религиозный запрет? Что же означали бы тогда привлечение флейтиста, треножник с углями, молитвы, произнесение древних формул? Значит, ты хотел солгать, обмануть, злоупотребить волеизъявлением бессмертных богов, чтобы внушить людям страх? Если это имеет силу, — Габиния я оставляю в стороне — то твой дом и все твое остальное имущество обречены Церере

[1493]

. Но если это было с твоей стороны игрой, то ты величайший нечестивец; ведь ты осквернил все религиозные запреты либо ложью, либо развратом. (126) «Теперь я признаю, — говорит Клодий, — что в случае с Габинием я поступил нечестиво». Ты видишь, что та кара, которую ты установил для другого, обратилась против тебя самого. Но, воплощение всех злодеяний и гнусностей, уж не думаешь ли ты, что по отношению ко мне не имеет силы то, что ты признаешь по отношению к Габинию, чье бесстыдство с самого детства, разврат в юные годы, позор и нищету на протяжении остальной жизни, разбой во времена консульства мы видели, Габинию, которого даже это несчастье не могло постигнуть незаслуженно, или то, что ты совершил при свидетеле в лице одного юноши, ты считаешь более тяжким проступком, чем то, что ты совершил при свидетелях в лице всей народной сходки?