Речи

(LIV, 138) Но если, понтифики, и дедикацию совершил не тот, кому это было дозволено, и не ту, какую надлежало совершить, то надо ли мне доказывать третье положение, которое я имел в виду, — что он совершил ее не на основании тех правил и не в тех выражениях, в каких этого требуют священнодействия? Я сказал вначале, что не буду говорить ни о вашей науке, ни о религиозных обрядах, ни о скрытом в тайне понтификальном праве. То, что я до сего времени говорил о праве дедикации, не извлечено мной из каких-либо тайных сочинений, но взято из известных всем правил, из того, что было всенародно совершено при посредстве должностных лиц и доложено коллегии [на основании постановления сената, на основании закона]. Но вот, что является вашим делом и подлежит уже вашему ведению: что следовало произнести, провозгласить, к чему прикоснуться, за что держаться? (139) Даже если бы было известно, что все было совершено в соответствии с учением Тиберия Корункания[1510]

, который, по преданию, был опытнейшим понтификом, даже если бы сам знаменитый Марк Гораций Пульвилл, который, когда многие люди, по злобе придумывая религиозные запреты

[1511]

, препятствовали ему, оказался непоколебимым и со всей твердостью духа совершил дедикацию Капитолия, если бы даже он возглавил какую-либо дедикацию в этом роде, то священный обряд, совершенный на основе преступления, все-таки не имел бы силы. Так пусть же не имеет силы то, что, как говорят, совершил тайком, неуверенно и запинаясь, неопытный юноша, новичок в своем жречестве, подвигнутый на это просьбами сестры и угрозами матери, несведущий, против своей воли, без коллег, без книг, без руководителя, без лепщика[1512], — тем более, что и сам этот нечистый и нечестивый враг всех религиозных запретов, который, вопреки божественному закону, часто бывал среди мужчин женщиной и среди женщин мужчиной, провел все это дело настолько поспешно и беспорядочно, что ему не повиновались ни ум, ни голос, ни язык. (LV, 140) Вам было сообщено, понтифики, а впоследствии и распространилась молва о том, как он в искаженных выражениях, при зловещих знамениях[1513], неоднократно поправляясь, колеблясь, боясь, мешкая, провозгласил и совершил все не так, как написано в ваших наставлениях. Нисколько не удивительно, что при таком тяжком злодеянии и таком безумии не было места для дерзости, которая помогла бы ему подавить свой страх. И в самом деле, ни один морской разбойник никогда не был таким диким и свирепым, чтобы он, ограбив храмы, а затем, под влиянием сновидений или угрызений совести, воздвигнув алтарь на пустынном берегу, не ужаснулся, будучи вынужден умилостивить своими мольбами божество, оскорбленное его злодеянием. В каком же смятении ума был, по вашему мнению, этот разбойник, ограбивший все храмы, все дома и весь Рим, когда он, отвращая от себя последствия стольких злодеяний, нечестиво совершал консекрацию одного алтаря? (141) Хотя его неограниченная власть и вскружила ему голову, хотя дерзость его была невероятна, он все же никак не мог не ошибиться в своих действиях и не погрешить много раз, особенно при таком понтифике и наставнике, который был принужден обучать, прежде чем научился сам. Великой силой обладают как воля бессмертных богов, так и само государство. Бессмертные боги, видя, что охранитель и защитник их храмов преступнейшим образом изгнан, не хотели переселяться из своих храмов в его дом. Поэтому они тревожили душу этого безрассуднейшего человека заботами и страхами. Государство же, хотя и было изгнано вместе со мной, все-таки появлялось перед глазами своего разрушителя и уже тогда требовало своего и моего возвращения от него, охваченного пламенем необузданного бешенства. Следует ли удивляться тому, что он, обезумев в своем бешенстве, потеряв голову от своего злодеяния, не смог ни совершить установленные обряды, ни произнести хотя бы одно торжественное слово?