Речи

(XXXVIII) Или «насильственные действия» заключаются именно в том, что он остался жив? Или же они в том, что народный трибун обагрил своей кровью храм? Или — в том, что Сестий, после того как его унесли, не велел отнести себя обратно, едва придя в себя? (81) В чем здесь преступление? Что ставите вы ему в вину? Вот я и спрашиваю, судьи: если бы эти отпрыски Клодиева рода завершили то, что хотели совершить, если бы Публий Сестий, которого оставили в покое, приняв за убитого, действительно был убит, были бы вы готовы взяться за оружие? Были бы вы готовы проявить прославленное мужество отцов и доблесть предков? Были бы вы, наконец, готовы вырвать государство из рук этого зловредного разбойника? Или же вы бездействовали бы, медлили бы, боялись бы даже тогда, когда видели бы, что государство уничтожено и растоптано преступнейшими убийцами и рабами? Итак, коль скоро за смерть Публия Сестия вы бы отомстили, то — если только вы действительно думаете быть свободными и сохранить государство — можете ли вы сомневаться в том, что́ вы должны говорить, чувствовать, думать, какой вынести приговор о его доблести, раз он остался жив? (82) Или же те самые братоубийцы, чье разнузданное бешенство поддерживается продолжительной безнаказанностью, действительно почувствовали такой страх перед последствиями своего собственного деяния, что в случае, если бы уверенность в смерти Сестия продержалась немного дольше, стали бы подумывать, не убить ли им пресловутого Гракха, чтобы свалить это преступление на нас? Он, не лишенная осторожности деревенщина (ведь негодяи молчать не могли), почувствовал, что его крови жаждут, чтобы успокоить возмущение, вызванное злодеянием Клодия; он схватил свой плащ погонщика мулов, в котором когда-то приехал в Рим на выборы, и прикрылся корзиной для сбора урожая. В то время как одни искали Нумерия, а другие — Квинция, он спасся благодаря недоразумению из-за своего двойного имени[1675]

. И вы все знаете, что ему грозила опасность, пока не выяснилось, что Сестий жив. Если бы это не обнаружилось несколько ранее, чем мне хотелось бы, то они, убив своего наймита, правда, не могли бы направить ненависть против тех, против кого хотели, но их меньше стали бы осуждать за первое жесточайшее злодеяние, так как их второе злодеяние, так сказать, было бы людям по сердцу. (83) А если бы Публий Сестий, судьи, тогда, в храме Кастора, испустил дух, который он едва сохранил, то ему, не сомневаюсь, — во всяком случае, если бы в государстве существовал сенат, если бы величество римского народа возродилось, — рано или поздно была бы воздвигнута статуя на форуме как человеку, павшему за дело государства. И ни один из тех, кому после их смерти, как видите, предки наши поставили статуи на этом месте, установив их на рострах

[1676]

, ни по мучительности своей смерти, ни по своей верности государству не заслуживал бы более высокой оценки, чем Публий Сестий, который взялся за дело гражданина, сраженного несчастьем, за дело друга, человека с большими заслугами перед государством, за дело сената, Италии, государства; ведь он, совершая в соответствии с авспициями и религиозным запретом обнунциацию о том, что наблюдал, мог быть убит при свете дня, в присутствии всех, нечестивым губителем перед лицом богов и людей в священнейшем храме, защищая священнейшее дело, будучи неприкосновеннейшим должностным лицом. Итак, скажет ли кто-нибудь, что Публия Сестия следует лишить почета, когда он жив, коль скоро вы в случае его смерти сочли бы нужным почтить его памятником на вечные времена?