Речи

(XIX, 40) Но так как обо всем том, в чем, по словам гаруспиков, были допущены погрешности, сказано достаточно, посмотрим, от чего, по словам тех же гаруспиков, бессмертные боги уже предостерегают: «Из-за раздоров и разногласий среди оптиматов не должно возникать резни и опасностей для отцов-сенаторов и первоприсутствующих, и они, по решению богов, не должны лишаться помощи; поэтому провинции и войско не должны быть отданы во власть одному, и да не будет ограничения…

»[1962]. Все это — слова гаруспиков; от себя я не добавляю ничего. Итак, кто же раздувает раздоры среди оптиматов? Все тот же один человек и притом вовсе не по какой-то особой своей одаренности или глубине ума, но вследствие, так сказать, наших промахов, которые ему было легко заметить, так как они вполне ясно видны. Ведь ущерб, который терпит государство, еще более позорен оттого, что потрясения в государстве вызываются человеком незначительным; иначе оно, подобно храброму мужу, раненному в бою в грудь храбрым противником, пало бы с честью. (41) Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но каких строгих правил, какого красноречия, какого достоинства был этот муж! Он ни в чем не изменил выдающейся и замечательной доблести своего отца и своего деда, Публия Африканского[1963]

, если не говорить о том, что он отпал от сената. За ним последовал Гай Гракх; каким умом, каким красноречием, какой силой, какой убедительностью слов отличался он! Правда, честные люди огорчались тем, что эти столь великие достоинства не были направлены на осуществление лучших намерений и стремлений. Сам Луций Сатурнин[1964] был таким необузданным и едва ли не одержимым человеком, что стал выдающимся деятелем, умевшим взволновать и воспламенить людей неопытных. Стоит ли мне говорить о Сульпиции?

[1965] Он выступал так убедительно, так приятно, так кратко, что мог достигать своей речью и того, что благоразумные люди впадали в заблуждение, и того, что у честных людей появлялись менее честные взгляды. Спорить и изо дня в день сражаться с этими людьми за благо отечества было, правда, трудно для тех, кто тогда управлял государством, но трудности эти все же были в какой-то мере достойными.

(XX, 42) Бессмертные боги! А этот человек, о котором я и сам теперь говорю так много? Что он такое? Чего он сто́ит? Есть ли в нем хоть что-нибудь такое, чтобы наше огромное государство, если бы оно пало (да сохранят нас боги от этого!), могло чувствовать, что оно сражено рукой мужа? После смерти отца он предоставил свою раннюю юность похоти богатых фигляров; удовлетворив их распущенность, он дома погряз в блуде и кровосмешении; затем, уже возмужав, он отправился в провинцию и поступил на военную службу, а там, претерпев надругательства от пиратов, удовлетворил похоть даже киликийцев и варваров; потом, гнусным преступлением вызвав беспорядки в войске Луция Лукулла, бежал оттуда[1966]

и в Риме, вскоре после своего приезда вступил в сговор со своими родичами о том, что не станет привлекать их к суду, а у Катилины взял деньги за позорнейшую преварикацию[1967]. Затем он отправился с Муреной в провинцию Галлию, где составлял завещания от имени умерших, убивал малолетних, вступал в многочисленные противозаконные соглашения и преступные сообщества. Как только он возвратился оттуда, он собрал в свою пользу все необычайно богатые и обильные доходы с поля[1968], причем он — сторонник народа! — бесчестнейшим образом обманул народ, и он же — милосердный человек! — в своем доме сам предал мучительнейшей смерти раздатчиков из всех триб. (43) Началась памятная нам квестура[1969], роковая для государства, для священнодействий, для религиозных запретов, для вашего авторитета, для уголовного суда; за время ее он оскорбил богов и людей, совесть, стыдливость, авторитет сената, право писаное и неписаное, законы, правосудие. И все это было для него ступенью, — о, злосчастные времена и наши нелепые раздоры! — именно это было для Публия Клодия первой ступенью к государственной деятельности; это позволило ему кичиться благоволением народа и открыло путь к возвышению.