Речи

(XXII, 46) Все еще не успокаивались раздоры, а ненависть к тем, кто, по общему мнению, меня защищал, даже возрастала. Тогда по предложению этих людей, по почину Помпея, который не только своим влиянием, но и просьбами побудил Италию, жаждавшую видеть меня, побудил вас, требовавших меня, и римский народ, тосковавший по мне, добиваться моего восстановления в правах, и вот я возвращен из изгнания. Пусть, наконец, прекратятся раздоры! Успокоимся после продолжительных разногласий! Но нет — этого нам не позволяет все тот же губитель: он сзывает народные сходки, мутит и волнует, продается то той, то этой стороне; однако люди, если Клодий их похвалит, не слишком ценят эти похвалы; они радуются, скорее, тому, что Клодий порицает тех, кого они не любят. Впрочем, Клодий меня ничуть не удивляет (на что другое он способен?); я удивляюсь поведению мудрейших и достойнейших людей[1979]: во-первых, тому, что они терпят, чтобы каждого прославленного человека с многочисленными величайшими заслугами перед государством своими выкриками оскорблял гнуснейший человек; во-вторых, их мнению, будто чья-либо слава и достоинство могут быть унижены злоречием со стороны отъявленного негодяя (именно это менее всего служит им к чести); наконец, тому, что они не чувствуют (правда, они это, как все-таки кажется, уже подозревают), что бешеные и бурные нападки Публия Клодия могут обратиться против них самих. (47) А из-за этого уж очень сильного разлада между теми и другими в тело государства вонзились копья, которые я, пока они вонзались только в мое тело, еще мог терпеть, хотя и с трудом. Если бы Клодий не предоставил себя сначала в распоряжение тех людей, которых считал порвавшими с вами[1980]

, если бы он — прекрасный советчик! — не превозносил их до небес своими похвалами, если бы он не угрожал ввести войско Гая Цезаря (насчет него он пытался нас обмануть[1981], но его никто не опровергал), если бы он, повторяю, не угрожал ввести в Курию это войско с враждебными целями, если бы он не вопил, что действует с помощью Гнея Помпея, по совету Марка Красса, если бы он не утверждал, что консулы с ним объединились (в одном этом он не лгал), то разве он мог бы столь жестоко мучить меня, столь преступно терзать государство?

(XXIII, 48) Увидев, что вы снова вздохнули свободно, избавившись от страха резни, что ваш авторитет снова всплывает из пучины рабства, что оживают память и тоска по мне, он вдруг начал лживейшим образом продаваться вам; тогда он стал утверждать — и здесь, и на народных сходках, — что Юлиевы законы[1982]

изданы вопреки авспициям. В числе этих законов был и тот куриатский закон, который послужил основанием для всего его трибуната[1983]; этого он не видел, ослепленный своим безумием; на сходках он предоставлял слово храбрейшему мужу Марку Бибулу; он спрашивал его, всегда ли наблюдал тот за небесными знамениями в то время, когда Гай Цезарь предлагал законы. Бибул отвечал, что он за небесными знамениями наблюдал[1984]

. Он спрашивал авгуров, правильно ли было проведено то, что было проведено таким образом. Они отвечали, что неправильно. К нему необычайно благоволили некоторые честные мужи, оказавшие мне величайшие услуги, но, полагаю, не знавшие о его бешенстве. Он пошел дальше: начал нападать даже на Гнея Помпея, вдохновителя его замыслов, как он обычно заявлял; кое с кем он пытался завязать хорошие отношения. (49) Этот человек был тогда, очевидно, увлечен надеждой на то, что он, путем неслыханного преступления опорочивший усмирителя междоусобной войны, носившего тогу[1985], сможет нанести удар даже знаменитейшему мужу, победителю в войнах с внешними врагами; тогда-то в храме Кастора и был захвачен тот преступный кинжал, едва не погубивший нашей державы[1986]

. Тогда тот человек, для которого ни один вражеский город не оставался запертым в течение продолжительного времени, который силой и доблестью всегда преодолевал все теснины, встречавшиеся на его пути, все городские стены, как бы высоки они ни были, сам оказался осажденным в своем доме, и решением и поведением своим избавив меня от обвинений в трусости, которой попрекают меня некоторые неискушенные люди[1987]. Ибо если для Гнея Помпея, мужа храбрейшего из всех, когда-либо существовавших, было скорее несчастьем, чем позором, не видеть света, пока Публий Клодий был народным трибуном, не появляться на людях, терпеть его угрозы, когда Клодий говорил на сходках о своем намерении построить в Каринах другой портик, который соответствовал бы портику на Палатине[1988], то для меня покинуть свой дом, чтобы предаваться скорби на положении частного лица, несомненно, было тяжко, но покинуть его ради блага государства было поступком славным.