Речи

(XXXV, 95) И Милон, судьи, говорит это не так, как я теперь — со слезами, но с тем же выражением лица, какое вы видите сейчас. Не хочет, не хочет он признать, что действия свои он совершил ради неблагодарных граждан; но что — ради боязливых и остерегающихся всякой опасности, этого он не отрицает. Что же касается плебса и низших слоев населения, которые, имея вожаком своим Публия Клодия, угрожали вашему достоянию, то их — напоминает вам Милон — он, во имя вашей безопасности, постарался не только привлечь к себе своей доблестью, но и задобрить, истратив три своих наследственных состояния[2218]; он не боится, что, щедростью своей ублажив плебс, не сможет расположить к себе вас своими исключительными заслугами перед государством. Благоволение сената он, по его словам, чувствовал не раз именно в последнее время, а воспоминания о дружелюбии, с которым вы и ваши сословия встречали его, о ваших усердных стараниях и добрых словах он унесет с собой, какой бы путь судьба ему ни назначила. (96) Он помнит также, что ему не хватило только одного голоса — голоса глашатая, в котором он менее всего нуждался

[2219], но что всеми голосами, поданными народом, — а только этого он и желал — он уже был объявлен консулом; что даже теперь, если все это оружие[2220]

направлено против него, его, очевидно, подозревают в преступном замысле, а не обвиняют в совершенном им преступлении. Он добавляет следующие, несомненно, справедливые слова: храбрые и мудрые мужи обычно стремятся не столько к наградам за свои честные деяния, сколько к самим честным деяниям; на протяжении всей своей жизни он не совершил ничего другого, кроме славных подвигов, коль скоро для мужа нет более достойного поступка, чем избавить отечество от опасностей; (97) счастливы те, кому это принесло почет у их сограждан; но нельзя считать несчастными и тех, кто победил своих сограждан великодушием; все же из всех наград за доблесть — если награды можно оценивать — наивысшей является слава; она — единственное, что может служить нам утешением, вознаграждая за краткость нашей жизни памятью потомков; это она приводит к тому, что мы, отсутствуя, присутствуем; будучи мертвы, живем[2221]; словом, по ее ступеням люди даже как бы поднимаются на небо. (98) «Обо мне, — говорит Милон, — всегда будет говорить римский народ, всегда будут говорить все племена, и моя слава никогда не умолкнет и не прейдет. Более того, хотя мои недруги своими факелами всячески разжигают ненависть ко мне, все же в любом собрании и в любой беседе даже и ныне люди меня единодушно прославляют и благодарят. Обхожу молчанием празднества, установленные в Этрурии

[2222]: сегодня, если не ошибаюсь, сто второй день после гибели Публия Клодия[2223]

; где только ни проходят границы державы римского народа, там уже распространилась не только молва о ней, но и ликование. Поэтому я, — говорит Милон, — и не беспокоюсь о том, где будет находиться мое тело, так как уже пребывает во всех странах и всегда будет в них обитать слава моего имени».

(XXXVI, 99) Ты часто говорил это мне в отсутствие этих вот людей, но я теперь, когда они слушают нас, говорю тебе, Милон, вот что: именно тебе за твое мужество я не в силах воздать достойную хвалу, но чем ближе к богам твоя доблесть, тем с большей скорбью я от тебя отрываюсь. Если тебя у меня отнимут, я даже не смогу утешаться, жалуясь и негодуя на тех, от кого получу такую тяжкую рану; ведь не мои недруги отнимут тебя у меня, а мои лучшие друзья; не те, кто когда-либо дурно поступал со мной, а люди, всегда относившиеся ко мне прекрасно. Даже если вы причините мне очень сильную боль, судьи, — а какая боль может быть сильнее, чем эта? — вы никогда не сможете причинить мне такой жгучей, чтобы я мог забыть, как высоко вы всегда меня ценили. Если вы забыли это или если вы на меня за что-либо в обиде, то почему не я, а Милон платится за это своими гражданскими правами? Я буду считать свою жизнь вполне счастливой, если она окончится раньше, чем я увижу своими глазами такую страшную беду. (100) Теперь меня поддерживает одна утешительная мысль, что я выполнил относительно тебя, Тит Анний, и долг дружбы, и долг преданности, и долг благодарности[2224]. Я навлек на себя вражду могущественнейших людей[2225] ради тебя; я часто заслонял тебя своим телом и моей жизни угрожало оружие твоих недругов; перед многими я бросался ниц, моля их за тебя; имущество, достояние свое и своих детей я, видя твои бедствия, предоставил тебе; наконец, именно сегодня, если готовятся какие-то насильственные действия, если будет какая-то схватка не на жизнь, а на смерть, то я бросаю вызов. Что могу я сделать еще? Как могу я отплатить тебе за твои услуги, как разделить твою участь, какова бы она ни была? Не отказываюсь, не отрекаюсь от этого и заклинаю вас, судьи, дополнить ваши оказанные мне благодеяния спасением Милона, если не хотите увидеть, как его гибель уничтожит их.