Речи

(XXXIV, 92) Но о деле уже сказано вполне достаточно, а отступлений, пожалуй, даже слишком много; мне остается только умолять и заклинать вас, судьи, — отнеситесь к этому храбрейшему мужу с тем состраданием, о котором сам он вас не молит, а я, даже наперекор ему, и умоляю, и прошу. Если среди нашего всеобщего плача вы не заметили у Милона ни одной слезы, если вы видите, что выражение его лица никогда не изменяется, что его голос, его речь всегда тверды и уверенны, все же не отказывайте ему в пощаде: он, пожалуй, даже тем более нуждается в помощи. Если во время боев гладиаторов, когда речь идет о положении и судьбе людей самого низкого происхождения, мы даже склонны относиться с отвращением к боязливым и умоляющим и заклинающим нас о пощаде, а храбрым, обладающим присутствием духа и смело идущим на смерть, стремимся сохранить жизнь; если мы жалеем тех, которые не ищут у нас сострадания, больше, чем тех, которые о нем неотступно просят, то насколько больше наш долг поступать так по отношению к храбрейшим гражданам! (93) По крайней мере, из меня, судьи, исторгают душу и меня убивают вот какие слова Милона, которые я слышу постоянно при наших ежедневных беседах: «Прощайте, — говорит он, — мои сограждане, прощайте! Будьте невредимы, процветайте, будьте счастливы! Да стоит этот прекрасный город, моя любимая родина, как бы он ни поступил со мной; так как мне нельзя наслаждаться спокойствием в государстве вместе со своими согражданами, то пусть они наслаждаются им одни, без меня, но все же благодаря мне; я удалюсь, я уеду; если мне не будет дозволено наслаждаться пребыванием в благоустроенном государстве, то я, по крайней мере, не буду находиться в дурном и, как только найду гражданскую общину, упорядоченную и свободную, обрету в ней покой. (94) О, безуспешно предпринятые мной труды! — говорит он, — о, мои обманчивые надежды и пустые помышления! В ту пору, когда государство было угнетено, я, сделавшись народным трибуном, стал преданным сторонником сената, который я застал униженным, сторонником римских всадников, силы которых были ничтожны, сторонником честных мужей, утративших всякое влияние из-за вооруженных выступлений Клодия; мог ли я тогда думать, что честные люди когда-либо откажут мне в защите? Когда я возвратил отчизне тебя, — ведь со мной он говорит очень часто, — мог ли я думать, что для меня места в отчизне не окажется? Где теперь сенат, за которым мы следовали? Где твои хваленые римские всадники? — говорит он. — Где преданность муниципиев? Где голоса всей Италии? Где, наконец, твой, Марк Туллий, твой голос защитника, столь многим оказавший помощь? Неужели только мне одному, мне, который ради тебя столько раз подвергался смертельной опасности, он помочь не может?»