Речи

(II, 4) Пока еще, Гай Цезарь, Квинт Лигарий не виноват ни в чем. Из Рима он выехал, не говорю уже — не на войну, но даже тогда, когда ни малейшей угрозы войны не было; отправившись в качестве легата в Африку в мирное время, он держал себя в миролюбивейшей провинции так, что для нее было выгодно сохранять мир. Его отъезд из Рима, несомненно, не может вызывать у тебя недовольства. Неужели, в таком случае, его пребывание в провинции? Тем менее; ибо его отъезд не был следствием этого умысла; его пребывание там было вызвано необходимостью, даже достойной уважения[2258]

. Итак, эти два обстоятельства не дают повода для обвинения: ни то, что он выехал в качестве легата, ни то, что он по требованию провинции был поставлен во главе Африки. (5) Третье обстоятельство — что он остался в Африке после приезда Вара — если и является преступлением, то преступлением в силу необходимости, а не преднамеренным. Да разве он, если бы только мог каким-либо образом оттуда вырваться, предпочел бы находиться в Утике, а не в Риме, быть вместе с Публием Аттием, а не с любимыми братьями, среди чужих людей, а не среди родных? После того как само легатство принесло ему одну лишь тоску и тревогу вследствие его чрезвычайной привязанности к братьям, мог ли он при этих обстоятельствах быть спокоен, разлученный с ними гражданской войной?

(6) Итак, во враждебном отношении к тебе, Цезарь, ты Квинта Лигария пока еще уличить не можешь. Прошу тебя обратить внимание на честность, с какой я его защищаю; я предаю себя самого. О, необычайное милосердие, достойное прославления всеобщей хвалой, высказываниями, сочинениями и памятниками! Марк Цицерон перед твоим лицом защищает другого человека, говоря, что у этого человека не было тех намерений, какие, по признанию Цицерона, были у него самого. Твоих сокровенных мыслей он не боится; того, что может прийти тебе на ум насчет него самого, когда ты слушаешь его речь о другом человеке, не страшится. (III) Суди сам, сколь мало я страшусь; суди сам, сколь яркий свет твоего великодушия и мудрости озаряет меня, когда я выступаю перед тобой; я возвышу свой голос, насколько смогу, дабы это услыхал римский народ. (7) Когда война вспыхнула, Цезарь, и когда она уже некоторое время велась[2259]

, я без какого-либо принуждения, сознательно и добровольно выехал к вооруженным силам, двинутым против тебя. И перед чьим лицом я это говорю? Да перед тем, кто, зная это, все же еще до того, как увиделся со мной, возвратил меня государству; кто написал мне из Египта[2260]

, чтобы я оставался тем же, кем был ранее; кто, сам будучи единственным императором во всей державе римского народа, согласился на то, чтобы я был вторым[2261]

; благодаря кому я, получив от присутствующего здесь самого Гая Пансы это распоряжение, сохранял предоставленные мне увитые лавром ликторские связки, доколе считал нужным их сохранять; кто решил даровать мне спасение не иначе, как сохранив за мной знаки моего достоинства. (8) Прошу тебя, Туберон, обрати внимание на то, как смело я, без колебаний говоря о своем собственном поведении, буду говорить о поведении Лигария. Впрочем, я сказал это о себе для того, чтобы Туберон простил мне, когда я скажу то же самое о нем; ведь я ценю его прославленное рвение как ввиду нашего близкого родства, так и оттого, что я в восторге от его природных дарований и усердных занятий, пожалуй, и оттого, что успех моего молодого родственника, по моему мнению, пойдет в какой-то мере на пользу и мне. (9) Но я хочу знать одно: кто считает пребывание Лигария в Африке преступлением? Да тот, кто и сам хотел быть в той же провинции и кто жалуется на то, что Лигарий его туда не допустил; во всяком случае, тот, кто против самого Цезаря пошел с оружием в руках. Скажи, что делал твой обнаженный меч, Туберон, в сражении под Фарсалом? Чью грудь стремилось пронзить его острие? С какими намерениями брался ты за оружие? На что были направлены твой ум, глаза, руки, твое рвение? Чего ты жаждал, чего желал? Впрочем, мой натиск слишком силен; юноша, кажется, в смятении. Возвращусь к вопросу о себе: я был на той же стороне.

(IV, 10) Скажи, к чему другому стремились мы, Туберон, как не к тому, чтобы самим обладать властью, какой ныне обладает Цезарь. Так неужели же те самые люди, чья безнаказанность служит лучшим доказательством твоего милосердия, Цезарь, смогут речами своими пробудить в тебе жестокость? К тому же я вижу, Туберон, что ни ты, ни тем более твой отец, при его выдающемся уме и образовании[2262], в этом деле предусмотрительности не проявили, ибо в противном случае он, конечно, предпочел бы, чтобы ты вел это дело любым способом, но только не этим[2263].