Речи

Ты изобличаешь человека, признающего свою вину; мало того, ты обвиняешь человека либо, как заявляю я, менее виновного, чем ты сам, либо, как утверждаешь ты, виновного в такой же мере, как и ты. (11) Уже это достаточно странно, но то, что я скажу далее, чудовищно. Твое обвинение может повлечь за собой не осуждение Квинта Лигария, а его казнь. До тебя ни один римский гражданин не поступал так; это чуждые нам нравы вероломных греков или жестоких варваров, которых ненависть обычно побуждает проливать кровь. Ибо какую иную цель ты ставишь себе? Чтобы Лигарий не находился в Риме? Чтобы он был лишен родины? Чтобы он жил вдали от любящих братьев, вдали от присутствующего здесь Тита Брокха, своего дяди, вдали от его сына, своего двоюродного брата, вдали от нас, вдали от отечества? А разве он теперь в своем отечестве, разве он может быть лишен всего этого в большей степени, чем ныне? В Италию его не пускают; он в изгнании. Значит, не отечества, которого он и без того лишен, хочешь ты его лишить, а жизни. (12) Но добиться подобной кары и таким способом не удалось никому даже от того диктатора, который карал смертью всех, кого ненавидел[2264]

. Распоряжения о казнях он давал сам, без чьего бы то ни было требования сулил награды за это; но прошло несколько лет — и за эту жестокость покарал тот самый человек, которого ты теперь хочешь побудить быть жестоким[2265]

.

(V) «Нет, я вовсе не требую этого», — скажешь ты. Именно так, клянусь Геркулесом, я и думаю, Туберон! Ведь я знаю тебя, знаю твоего отца, знаю вашу семью и род[2266]

; стремления вашего рода и вашей семьи к доблести, к просвещению, к знаниям, ко многим и притом самым высоким наукам мне известны. (13) Поэтому я и уверен, что вы не жаждете крови. Но вы поступаете необдуманно: вы затеяли это дело потому, что вы, как видно, недовольны тем наказанием, какое Квинт Лигарий несет и поныне. Существует ли какое-нибудь другое, более сильное наказание, кроме смерти? Ведь если он уже в изгнании, — а это действительно так — то чего вам еще? Чтобы он не был прощен? Но это поистине слишком уже бессердечно. Неужели ты будешь сражаться за то, чтобы мы, распростертые у ног Цезаря и уверенные не столько в своей правоте, сколько в его человечности, не добились от него того, о чем мы его молим в слезах? Неужели ты нападешь на нас, плачущих, и запретишь нам, лежащим у ног Цезаря, его умолять? (14) Если бы в то время, когда мы в доме у Цезаря[2267]

обратились к нему с просьбой (что мы действительно сделали и, надеюсь, сделали не напрасно), ты неожиданно ворвался и стал кричать: «Гай Цезарь! Остерегись прощать, остерегись жалеть братьев, заклинающих тебя о помиловании их брата!» — разве это не было бы бесчеловечным поступком? Насколько же более жестоко то, что ты делаешь сейчас: то, о чем мы просили Цезаря у него в доме, ты подвергаешь нападкам на форуме и стольким несчастным людям запрещаешь прибегать к его состраданию. (15) Скажу напрямик, что́ думаю: если бы ты, Цезарь, при своей столь счастливой судьбе, не отличался такой великой душевной мягкостью, какую проявляешь ты один, повторяю, ты один, — я знаю, что́ говорю[2268], — тяжелейшее горе принесла бы нам твоя победа. В самом деле, как многочисленны были бы среди победителей люди, которые хотели бы, чтобы ты был жесток, когда такие люди находятся даже среди побежденных! Как много было бы людей, желающих, чтобы ты не прощал никого, и готовых не давать тебе быть милосердным, если даже эти вот, которых ты простил, не хотят, чтобы ты был сострадателен к другим!

(16) Если бы мы могли доказать Цезарю, что Лигария в Африке вообще не было, если бы мы хотели посредством заслуживающей уважения и сострадательной лжи спасти несчастного гражданина, все же человеку не подобало бы, при столь угрожаемом и опасном положении гражданина, опровергать и разоблачать нашу ложь, а если бы это кому-нибудь и подобало, то, во всяком случае, не тому, кто находился на той же стороне и испытал ту же участь. Но все-таки одно дело — не желать, чтобы Цезарь заблуждался, другое — не желать, чтобы он проявлял сострадание. Тогда ты сказал бы: «Цезарь! Не вздумай ему верить: он был в Африке, взялся за оружие против тебя». А теперь что ты говоришь? «Не вздумай его прощать!» Так человек с человеком не говорит. Тот, кто станет говорить с тобой так, Гай Цезарь, сам откажется от человеческих чувств скорее, чем вырвет их из твоего сердца.