Редберн: его первое плавание

По правде говоря, этот Ларри весьма однозначно выступал против цивилизации.

«И что проку от сборища сопливизованных! – сказал он мне однажды ночью на палубе во время нашей вахты. – Сопливизованные парни только учатся жизни и хнычут. Вы не видите, что каждый методист ощущает ужас в своей душе, вы не видите проклятых нищих и противных констеблей в Мадагаске, поверьте мне, и ни у одного из тамошних королей пальцы ног не скрючены подагрой. К чёрту Америку, говорю вам».

Действительно, этот Ларри был весьма ограничен в своих суждениях.

«Не ты ли тут, Пуговка, более, чем кто-либо, подходишь для сборища сопливизованных? – близко подойдя ко мне и в упор разглядывая мои искорёженные топсельные ботинки. – Нет, ты немного не такой – но твой договор с капитаном повредил тебе, Пуговка. Я говорю тебе, что ты не был бы здесь в море и не вёл бы эту собачью жизнь, если бы ты не был сопливизован – это причина, почему теперь сопливизация сокрушила тебя, и она же полностью заткнула меня; я, возможно, был бы великим человеком в Мадагаске, а мне сейчас тоже плохо! К чёрту Америку, говорю тебе». И, сильно сокрушаясь из-за общественного упадка во всём его прошлом, настоящем и будущем, Ларри поворачивался, ещё ниже надвигая свою шляпу на переносицу.

Сильным контрастом по отношению к Ларри был молодой человек с военного корабля, который носил прозвище Оружейная Палуба, из-за того, что всегда говорил о матросской жизни в военно-морском флоте. Он был небольшого роста с маленьким лицом и потрясающей копной каштановых волос, он всегда носил одежду в военно-морском стиле: тельняшку с широким, плетёным галуном и турецкие штаны. Но особенно он гордился своими ногами, которые были довольно маленькими, и когда мы утром драили палубы, то, как бы ни было холодно, он всегда снимал свои ботинки и выходил, плывя подобно утке и показывая свои прекрасные ножки с очаровательными раздвинутыми пальчиками.

Он служил на военных кораблях во время войны с семинолами во Флориде и мог многое рассказать о том, как плыл там вверх по реке через болотистые равнины и про стреляющих с берегов индейцев. Я помню рассказанные им истории об их отряде, обнаруженном на порядочном расстоянии от них, но у одного из дикарей была очень приметная оловянная пластина, блестевшая на солнце, которую он носил, надев на шею. Эта пластина привела его к гибели; если верить Оружейной Палубе, то он сам прострелил её посередине, и пуля вошла в сердце её владельца. Это былa крысобойня, говорил он.

Оружейная Палуба заходил в Кадис, бывал на Гибралтаре и высаживался в Марселе. Он загорал в Неаполитанском заливе, ел фиги и апельсины в Мессине и с радостью оставил одно из своих сердец на Мальте среди тамошних леди. И обо всех этих событиях он говорил, как романтик с военного корабля, который видел цивилизованный мир и любил его, находя его хорошим и удобным местом для проживания. Поэтому он и Ларри никогда не могли сойтись в соответствующих каждому из них представлениях о цивилизации и о дикости Средиземноморья и Мадагаскара.

Глава XXII

«Горец» проходит мимо разбитого корабля

Мы всё ещё проплывали мимо Банки, когда нас накрыл такой сотрясающий шторм, какого я не прежде не мог ни видеть, ни вообразить. Дождь лился полосами и каскадами, штормовые портики с трудом держались на палубах, хватаясь за палубные снасти, мы пробирались почти по колено в воде и каждый плавал, как щепка в доке.

Этот сильный дождь был предшественником крепкого шквала, к которому мы должным образом подготовились, дважды зарифив главные паруса.

Торнадо помчался крушить дальше, подобно табуну диких лошадей, бегущих прочь из пылающей прерии. Но после раболепного поклона славный «Горец» на некоторое время застыл перед ним и, погружая свой нос в воду, пошёл вразвалочку, вспахивая молочно-белые волны и оставляя за собой полосы светящейся пены.

Это была ужасная сцена. Она заставила меня отдышаться и внимательно оглядеться. Я едва мог стоять на своих ногах, настолько сильной была судовая качка. Но пока я раскачивался из стороны в сторону, матросы только смеялись надо мной и предлагали посмотреть, как бы судно не опрокинулось, советуя мне взять ганшпуг и крепко держать его в штормовом портике, чтобы устранить качку. Но я уже стал немного мудрее для такого глупого разговора, хотя во время всего путешествия они никогда не прекращали его.

Этот шторм закончился, и у нас установилась ясная погода, до тех пор, пока мы не вошли в Ирландское море.

Наутро после шторма, когда море и небо снова стали синими, матрос, сидевший наверху, прокричал, что с подветренной стороны находится разбитый корабль. Мы бросились на ту сторону, нетерпеливо глядя на него, а капитан с крюйс-марса глядел через свою подзорную трубу. Мы медленно проходили рядом с ним.