Регентство. Людовик XV и его двор

Филипп V изложил, со своей стороны, мотивы, побудившие его объявить войну императору, а именно: дурное поведение имперцев в ходе исполнения договоренностей о выводе войск из крепостей Каталонии и островов Мальорка и Ивиса, в которых, уходя, они посеяли семена бунта и которым оказывали поддержку, дабы препятствовать их усмирению; кроме того, король напомнил об оскорблении, которое власти Милана нанесли великому инквизитору Испании, арестовав его, вопреки международному праву, когда он проезжал через этот город, и, наконец, о переговорах, которые велись в Лондоне и Вене с целью отдать Сицилию императору и лишить корону Испании прав, предусмотренных договорами.

И поскольку, обнародовав свои манифесты, каждая из обеих держав считала себя правой, они воззвали к судье, которого всегда призывают в подобных случаях: богу брани.

Десятого мая французские войска под командованием генерала Бервика встали лагерем между Байонной и городком Сен-Жан-Пье-де-Пор, готовые начать военные действия против Испании.

Пятнадцатого марта в Испанию прибыл Яков III, намереваясь предпринять с помощью мадридского правительства новую попытку высадиться на побережье Англии, чтобы устроить там диверсию, способную помешать этой державе встать на сторону императора.

Двадцать первого апреля маркиз де Силли переправился через Бидасоа и захватил замок Беовию.

Двадцать седьмого апреля Филипп V, решившийся покинуть молодую королеву, чтобы лично возглавить свою армию, обнародовал воззвание, в котором говорилось, что его дружеские чувства к королю Франции и его горячее желание послужить французскому народу побудили его принять на себя командование войском, дабы вызволить их из-под гнета.

Король Филипп V полагал увидеть, что после этого воззвания вся Франция восстанет и часть французской армии перейдет в ряды испанской армии.

Однако внимание Франции привлекали дела куда более важные, чем воззвание Филиппа V. Ее внимание привлекало тюремное заключение герцога де Ришелье.

Двадцать восьмого марта 1719 года, намного позднее других заговорщиков, герцог де Ришелье был арестован, как мы уже говорили, прямо в своей спальне и препровожден в Бастилию.

Регент, который уже давно был сердит на Ришелье, заявил, что, будь даже у герцога четыре головы, то было бы за что отрубить ему все четыре; но, поскольку доказательства виновности герцога не стали достоянием гласности, если не считать одного-единственного письма, посредством которого он пытался задержать свой полк в Байонне и которое обошло все салоны, была найдена совсем другая причина, чисто личная, чтобы арестовать такого модного человека.

Но, какова бы ни была причина его ареста, происшествие это, тем не менее, стало огромным событием для женщин; казалось, что герцог де Ришелье был их личным достоянием: отнимая у них герцога, у них отнимали принадлежавшую им собственность; складывалось впечатление, что все парижские салоны, от придворных до городских, жившие присутствием герцога в этом мире, стали чахнуть с тех пор, как он оказался в тюрьме.

В этот момент еще одна особа разделяла с герцогом скандальную привилегию всецело занимать собой Париж: то была герцогиня Беррийская, которая, по слухам, не пожелала сделать ни единого шага в пользу узника, своего бывшего любовника, и поступила так из ревности к мадемуазель де Валуа.

Во время Страстной недели герцогиня Беррийская, несмотря на свою беременность, удалилась, как обычно, в монастырь Дев Голгофы, в покои, где она жила в дни пасхальных религиозных обрядов или охваченная внезапным порывом набожности, что с ней порой случалось.

Эти покои были маленькой кельей, где она жила, словно простая монахиня, спала на постели, твердой как камень, и молилась, стоя на коленях на сыром каменном полу и не желая подложить под них ни циновку, ни подушку.

И потому, видя, как рыдает и молится подобным образом августейшая кающаяся грешница, святые девы ничего не могли уразуметь в мирских сплетнях, проникавших к ним сквозь монастырские стены и утверждавших, что грехи античной Магдалины — лишь мелкие проступки в сравнении с грехами нынешней Магдалины.

На этот раз, соблюдая все пасхальные обряды, герцогиня Беррийская проявляла к себе еще большую строгость, чем обычно; дело в том, что она пребывала под гнетом предсказания, которое произвело на нее необычайно сильное впечатление. Перед тем как уединиться в монастыре, принцесса переоделась так, чтобы не быть узнанной, и отправилась к весьма известной в то время гадалке, которая, внимательно рассмотрев ее ладонь, промолвила:

— Ваши роды будут крайне опасными, но, если вам удастся пережить их, вы проживете долго.

Это предсказание поразило принцессу тем сильнее, что оно совпало с другим пророчеством, сделанным ей в годы ее юности и предвещавшим ей, что она не доживет до своего двадцатипятилетия.

Несмотря на все предосторожности, предпринятые принцессой, случай или рок подтвердил правоту гадалки; на восьмом месяце беременности герцогиня Беррийская упала, и это погубило ее ребенка.