Регентство. Людовик XV и его двор

Тотчас же после падения принцессу охватила лихорадка; на следующую ночь у нее начался бред, а какое-то время спустя ей стало так плохо, что в Париже распространился слух о ее скорой смерти.

Когда она впала в это состояние, врачи признались в своем бессилии помочь ей. И тогда, чтобы испробовать для ее спасения все средства, решили пустить в ход знахарство вслед за медициной и завели речь об элексире Гарюса, весьма модном в то время. Гарюса вызвали; он осмотрел принцессу и нашел ее состояние настолько плохим, что не захотел ни за что поручиться.

Поскольку никакой надежды более не оставалось, герцог Орлеанский, невзирая на негодование Ширака, все же решил довести дело до конца. Гарюс поставил условием, что с того часа, когда принцесса примет его эликсир, и до момента выздоровления или смерти она полностью принадлежит ему. Он потребовал также, чтобы в спальне принцессы, помимо него самого, все время находились две сиделки, дабы они могли бодрствовать у ее постели, когда ему потребуется недолгий отдых. Все было согласовано, обещано и клятвенно подтверждено. Принцесса приняла настой, а Гарюс и две сиделки обосновались в ее спальне.

Лекарство оказало благотворное действие сверх всякой надежды: принцесса тотчас же ощутила себя лучше. В течение нескольких минут все опасались, что испытанное ею облегчение, как это было когда-то с Людовиком XIV, окажется кратковременным. Но к вечеру улучшение ее состояния стало еще заметнее и продолжалось весь следующий день, так что спустя сутки после приема лекарства Гарюс уже полагал, что может ручаться за спасение принцессы.

Однако Гарюс не взял в расчет Ширака. Ширак негодовал, видя, что какой-то знахарь добился успеха там, где медицина потерпела неудачу. Он слышал, как Гарюс говорил, что в том состоянии, в каком находится принцесса, то есть после приема эликсира, всякое слабительное будет смертельным. Врач подстерег минуту, когда Гарюс, разбитый усталостью, уснул на оттоманке, и, появившись в дверях спальни, повелительным жестом призвал к молчанию обеих сиделок, которые, зная о влиянии Ширака на герцога Орлеанского, не осмелились воспрепятствовать его действиям; приблизившись к постели принцессы, он подал ей какое-то питье.

Принцесса, пребывавшая в полусне, выпила то, что ей было предложено, не поинтересовавшись, что за снадобье ей подали и чья рука поднесла его, и Ширак удалился с пустой чашкой в руках.

Через несколько минут принцесса приподнялась в постели, испуская страшные крики и жалуясь, что она испытывает все признаки отравления.

От этих криков Гарюс проснулся, спрашивая, что случилось. Сиделкам пришлось все ему рассказать. И тогда, в полной ярости, он выбежал в гостиную, где в ожидании действия лекарства находились герцог и герцогиня Орлеанские, и, громко крича, изобличил Ширака в преступлении.

Тотчас же все бросились в спальню больной, которой оказалось достаточно десяти минут для того, чтобы снова впасть в безнадежное состояние. Но как раз в этот момент, выказывая удивительное бесстыдство, появился Ширак, который стал во всеуслышание и с улыбкой на губах похваляться тем, что он сделал; затем, с ироничным поклоном пожелав герцогине Беррийской счастливого пути, врач вышел из комнаты.

Два дня спустя герцогиня скончалась, ни на минуту не приходя более в сознание.

Пока длилась агония дочери, герцог Орлеанский долгое время оставался подле ее изголовья. Но в конце концов, поддавшись уговорам герцога де Сен-Симона, он перешел вслед за ним в небольшой кабинет, где, стоя у открытого окна и оперевшись на балкон, смог вволю наплакаться.

Горе его было настолько глубоким, а рыдания настолько бурными, что, при его предрасположенности к апоплексическому удару, какое-то время можно было опасаться наступления у него приступа удушья. Поскольку ему нужно было пройти через спальню принцессы, чтобы удалиться, в конце концов удалось убедить его сделать это прежде, чем она умрет. Но, когда безутешный отец снова увидел простертую на ложе смерти дочь, которую он так любил, ему недостало сил сделать и шага дальше: он опустился на колени у ее изголовья и не поднимался до тех пор, пока она не испустила дух.

И лишь после этого он вернулся в Пале-Рояль, поручив герцогу де Сен-Симону позаботиться обо всем и во всеуслышание распорядился, чтобы не только все слуги принцессы, но даже и его собственные слуги подчинялись лишь приказам герцога.

Подробности вскрытия остались в секрете. Однако прошел слух, что тело принцессы, хотя она родила всего лишь за три месяца до этого, выглядело так, как если бы она снова была беременна.[11]

Герцогиня Беррийская была погребена без всякой траурной церемонии и без надгробного слова, ее тело не сопровождали гвардейцы, и его не окропляли святой водой; сердце ее было отнесено в монастырь Валь-де-Грас.

Траурный кортеж был таким, какой полагается богатому частному лицу; единственная королевская почесть, оказанная этому бедному телу, состояла в том, что оно упокоилось в древней базилике Дагоберта. Король носил траур полтора месяца, а двор — три месяца.