Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

— Безобразие, хулиганство, бандитизм! — взревел чей-то громовой бас. — Да как вы смеете! Кто дал вам право творить суд и чинить расправу?

— Товарищ майор, товарищ майор! — робко защищались репатрианты. — Это он бандит, а не мы. Его мало убить, надо растерзать на части. Ведь он полицай.

— Молчать! Не ваше дело судить его. Вы что же думаете, военный трибунал без вас не разобрался бы?!

Услышав голос майора, мы ринулись к машине. Возле нее лежал окровавленный труп молодого мужчины, только что казненного толпой. Но нас ни в какой степени не интересовало мертвое тело полицая. Мы глядели во все глаза на нестарого офицера, склонившегося над трупом. Правда, не сам он привлекал наши взоры и не его скуластое лицо, а мешком сидевший на нем мундир и золотые погоны. Да-да, всамделишные погоны! В последний раз я видел такие погоны (именно этого образца) в 19‐м году, когда мне было 15 лет. Но в то время их носили офицеры Добрармии[1010], а сейчас… Мы таращим глаза на мундир, на погоны и никак не можем понять: наш это офицер или не наш? Вроде наш и вроде не наш! Если наш, то почему он в погонах? Если не наш, то с какой стати он выступает перед нами в качестве представителя советского командования?

Нет ничего странного в этих сомнениях, колебаниях. Дело-то ведь в том, что мы не были психологически подготовлены к этому зрелищу. Кто когда мог подумать, что в Советских вооруженных силах введут погоны?[1011] Помню, в 38‐м году меня чуть-чуть не разорвали на куски друзья-командиры, когда в товарищеской беседе я высказал предположение, что через несколько лет в Красной армии будут носить погоны.

Долго мы, разинув рты, глядели на майора. А он в это самое время молча смотрел на труп. Потом, махнув рукой, сел в кабинку. И когда машина уже тронулась, он высунулся из окошка и крикнул:

— Завтра в полдень через мост к нам!

В 15‐00 строят на плацу, рассчитывают, разбивают на сотни. Командуют всем суетливые американцы. Им помогают молчаливые британцы в беретах цвета хаки.

По рядам прошел слушок, встревоживший репатриантов. Пошли негромкие разговоры да перешептывания. И вдруг кто-то бухнул, будто молотом ударил по наковальне:

— Бросай, хлопцы, барахло! Ведь нам идти два километра.

— Врешь!

— Клянусь! Меньше двух не будет. А может, и с гаком.

— Как же быть, ребята? Больно уж далеко. Сами не дойдем и барахла не доволокем.

В самом деле, нелегко пройти два километра, когда ты, как ишак, обвешан чемоданами, ранцами, рюкзаками. Неподъемный груз прямо-таки придавливает тебя к земле, а расстаться с ним как-то жалко. Вот и стоишь, качаешься, чуть с ног не валишься.

Не все, правда. Есть и такие, что спокойно и деловито перетряхивают чемоданы. Вижу, как под ноги им падают продукты, носки, белье, сапоги, плащи, ботинки и другие малоценные вещи. Через две минуты огромный плац, как сыпью, покрывается кучками, составленными из спикированного нами в Западной Германии барахлишка.

Но вот команда подана, и многотысячная колонна тронулась. Идем не спеша, согнувшись в три погибели под тяжестью груза. Во главе каждой сотни шагает томми с автоматом на ремне. А сотен этих немало, почитай, три-четыре десятка наберется.

Идем по разбитым улицам западного Магдебурга, а навстречу нам движутся французы с трехцветными флажками в руках. Размахивая ими, они весело приветствуют нас по-русски. Мы отвечаем по-французски.

— Стой! — проносится по рядам. — Перекур.

Стали. Короткий привал. Возле нас — пятиэтажный корпус. Все его окна настежь. Из проемов торчат головы сынов Альбиона. Рты плотно закрыты, но в глазах у британцев — затаенная усмешка. Чувствуется, что они приготовились к какому-то забавному зрелищу. И вот из окон казармы штука за штукой полетели вниз сигареты. Ястребками набрасываются на них экс-пленяги, сбивая друг друга с ног. И пошла потеха: в воздухе кружатся «честерфильды», а на тротуаре сталкиваются лбами репатрианты, чающие во что бы то ни стало ухватить английское зелье. А томми того только и надо: они хохочут, ржут, ну и прямо-таки помирают со смеху.

Я гляжу со стороны на этот спектакль, но мне совсем не смешно. Наоборот, я заражаюсь досадой и гневом. Ей-богу, не могу понять, что побуждает моих милейших коллег с таким азартом набрасываться на сигареты и тем самым забавлять скучающих британцев. Неужели не стыдно из‐за какого-то «честерфильда» паясничать перед томми? Понять это тем более трудно, что у каждого из экс-пленяг quantum satis сигарет и всякого прочего курева.

Я до такой степени распаляюсь гневом, что, когда Володя Марченко протягивает мне пять сигарет (чуть ли не половину своего улова), резко отвожу его руку и, не сдерживая себя, кричу:

— Как не стыдно, Володя! Разве мы такие уж несчастные, чтобы за грошовые сигареты ломать петрушку на потеху ами и томми?

Володя смущен. Он отходит в сторону, даже не пытаясь оправдываться.