Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

У нас сложилось неважное впечатление о сынах Альбиона. Они слишком сдержанны, чопорны, чрезмерно строги и сухи, а порой даже неучтивы и нелюбезны[1001]. Британцы редко заговаривают с нами. На самые сердечные приветствия русского, француза, итальянца, голландца, чеха, поляка либо гражданина какой-нибудь другой континентальной державы они отвечают едва заметным кивком головы. Впрочем, из этого правила есть исключение: при встрече с американцем британец как-то невольно склоняет выю, а на его бесстрастном лице обязательно промелькнет подобие улыбки.

Да, британцы совсем другие люди. Они не идут ни в какое сравнение с американцами. Недаром все наши ребята в один голос твердят: «Что там ни говори, а у американца русская душа!» Возможно, в этом есть доля истины.

Рано утром 28 мая нас построили во дворе лагеря. Посадка в машины была назначена [на] 10‐00, но началась она с опозданием на целых два часа.

Тут я имел возможность лишний раз убедиться, насколько преувеличены рассказы об американской пунктуальности и организованности. Нет, по-видимому, никто еще не превзошел немцев в этом отношении.

Но вот, наконец, большие открытые машины с прицепами поданы. И как раз в этот момент сквозь толпу проталкивается Мария Ленинградская. Она радостно, как самого близкого и родного, приветствовала меня. Мария уже давно в Гиссене, а я не знал этого. Как жаль! Ведь я так жаждал встретить кого-либо из дармштадтцев и поговорить о тех, кто «verschwand» und doch «wird mir zu Wirklichkeiten»[1002].

— Скажите, Мария, где ваша двоюродная сестричка Аня?

— Не знаю, Георгий Николаевич. Мне известно только то, что за саботаж и итальянскую забастовку[1003] на «Тева» ее посадили в тюрьму. Потом я слышала, что ее оправили в каторжный концлагерь. Не могу сказать, жива ли она. Да и спросить здесь не у кого. Вот скоро вернусь на родину, тогда и начну разыскивать Аню.

Я промолчал, хотя мне и хотелось сказать: «Не ищите, Мария, потому что надежды нет никакой. Аня Ленинградская мертва, конечно, как мертвы Мария и Галя Хроленко, Аня Мироненко, Куклёнок и еще многие-многие наши друзья. Увы, все лучшее, все самое чистое и светлое рано уходит из этого мира!» Подъехала десятитонка с прицепом, и началась посадка. Я стоял в нерешительности, ибо мне так не хотелось расставаться с Марией, а ее ни под каким видом не пускали в машину. Минуты две продолжались эти колебания.

Но в конце концов они были преодолены, я сердечно простился с Марией и полез на прицеп. Нас привезли на небольшую станцию где-то в окрестностях Гиссена и посадили в ветхие пассажирские вагоны. По какой-то никому не ведомой причине со всех диванов содрана обивка. Говорят, что это сделали американцы, ибо они боялись подорваться на минах, возможно спрятанных где-нибудь в вагоне. Как бы там ни было, а торчащие во все стороны жесткие ребра пружин не позволяют удобно усесться или улечься на диване.

Перед посадкой в вагоны нам выдали паек на два дня. Это большой картонный ящик с надписью «Ration 5». В ящике четыре коробки: две составляют «First half of ration 5», а другие две — «Second half of ration 5»[1004]. Первая половина пятого рациона целиком состоит из разнообразных консервированных продуктов в жестяной таре: паштета, рыбы, колбасы, курицы, томатов, орехов, гороха, конденсированного молока, какао, сыра, масла. Вторая половина пятого рациона — это печенье, галеты, сахар, конфеты, шоколад, фрукты, сигареты, жевательная резина, пипифакс, порошки для обезвреживания воды. Каждые два человека из нашей партии репатриантов получили по одному ящику пятого рациона. Этого нам с избытком хватит дня на четыре.

Дорога только что восстановлена на скорую руку, а поэтому поезд движется медленно и часто стоит. На станциях и полустанках нас встречают стайки бледных, голодных, истощенных детей. Размахивая руками, они кричат нам, просят хлеба. Мы не остаемся глухи и немы к их мольбам, и вот уже из окон вагонов летят на перрон галеты, конфеты, консервы, печенье и… камни. Я вижу, как небольшой кругляшок отскакивает от щеки мальчугана с печальными голубыми глазами. Почувствовав удар (правда, довольно слабый) и осознав его причину, мальчик закрывает лицо руками и горько-горько плачет.

И тут в вагоне возникает раскол и начинается свара.

— Негодяи, — раздаются гневные голоса, — как вам не стыдно бросаться камнями в детей!

— Немцы уничтожали наших детей, — петушатся храбрые камнеметатели, — а мы, по-твоему, должны их бубам и меделям бросать шоколад? Нет, уж лучше камни!

— Что ж ты, дурья голова, с ребятенками хочешь свести счеты? Эх ты, герой! Да ты глянь на них, ведь это дети бедняков.

— Ежели ты такой храбрый, так убивал бы эсдэковцев и эсэсовцев. Перед нацистом небось пасуешь, а против голодных пролетарских детей ты молодец хоть куда.

— А я вот что скажу, ребята, мне жаль всяких детей: и черных, и белых, и русских, и немецких. Ей-ей, не могу без слез смотреть на голодающих, на страдающих детей.

— Да и в чем провинились эти немецкие дети, чтобы их побивать камнями? Я считаю, что ребята ни в чем не виноваты.