Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

— А я думаю, что только трусы нападают на детей, на женщин и вообще на беззащитных людей.

Нескоро улеглось возбуждение. Впрочем, в нашей среде нашлось немного людей, прячущих свою мелкою душонку под пестрым тряпьем лжепатриотизма. К чести моих сотоварищей по вагону, почти все стали на защиту детей. Никто из немчат не ушел без подарка.

Поезд медленно подкатил к полустанку, затерянному в глуши лесов. Колеса и тормоза еще тянули свою нудную песню, а братва уже высыпала из вагонов. Разминая затекшие руки и ноги, расправляя натруженные долгим сидением спины, любуемся хорошеньким станционным домиком с красными наличниками и с зеленой кровлей из поливной черепицы. Он стоит посреди широкой поляны, сплошь поросшей сочной травой и душистыми цветами. А вокруг, куда ни кинешь взор, всюду лес да лес, да изумрудные шишки гор. И так хорош этот уютный домик, так он удачно «вписан» в чудесный ландшафт, что нельзя оторвать глаз.

А как называется этот очаровательный полустанок? Спросить, что ли, вон у того долговязого «менша», бредущего вдоль железнодорожного полотна?

— Эй, камрад! Заген зи эмоль, ви хайст дизе орт?[1005]

Но вместо учтивого ответа камрад посылает меня к… матушке. Да-да, к нашей родной русской матушке. Тут только я догадываюсь, что передо мной не фриц, а самый настоящий русский. Ведь сразу-то трудно в иную пору разглядеть под немецким платьем русское обличье.

Иду вдоль стен полустанка, обхожу домик с тылу… Отсюда начинается широкая просека-аллея, ползущая по склону горы вверх. А далеко-далеко в конце аллеи, на верхушке лесистого холма бронзовый колосс крепко сжимает меч.

— Да ведь это победитель Вара!

В самом деле, это Арминий. А вокруг него — знакомый с детства Тевтобургский лес. Здесь когда-то вождь свободолюбивых германцев разбил наголову римских захватчиков[1006].

Поезд стоит час, другой, третий. Ребята тем временем успели сходить в окрестные деревни на «бомбежку». Вернулись с данью, развели костры и развесили над ними «параши».

Воздух напоен запахом дыма, леса, цветов и еще чего-то духовитого, что источают «параши». Я лежу на травке, вдыхаю эти ароматы, а взгляд мой устремлен на запад, куда вереницей бегут телеграфные столбы. Но не они привлекают мое внимание, а две крошечные фигурки, медленно подвигающиеся к кострам. Вот они подошли ближе. Теперь я вижу, что это дети — мальчик лет семи-восьми и трех-четырехлетняя девочка. Голубые глазки, русые волосики, а главное, чистенькие, новенькие, по фигуре сшитые костюмчики не оставляют сомнения, что передо мной немчата.

Ребята подошли к поезду. Мальчик поднял девочку и поставил ее на ступеньку. Потом, держась за поручень, влез на лесенку сам. А на площадке вагона стоял в это время Саша Князев. Он грозно посмотрел на ребят, да как вдруг рыкнет на них:

— Лё-о-ос, сакраменто нох эмоль. Вег фон ваген, ду ляусбуб![1007]

Девочка вздрогнула, сделала большие глаза и скривила ротик — вот-вот заплачет. А мальчик накуксился и сказал с обидой в голосе:

— И вовсе я не ляусбуб, а Валя Смирнов.

— Как так Валя Смирнов? Да ты что, русский?

— Ну да, русский.

— А девочка… Кто она?

— Моя сестренка. Нина.

— Что ж ты, Валя, раньше не сказал, что русский? А я-то, дурак, на тебя: «Ляусбуб». Ну, извини, брат, извини меня, идиота!

Тут сбежались чуть ли не все наши экс-пленяги, схватили детей, стали их обнимать и целовать. Потом внесли ребят в купе, посадили на диван и давай их угощать кексом, бисквитом, шоколадом, конфетами, орехами. Гостинцев нанесли столько, что уже некуда было складывать их.

— Вы откуда сейчас, Валя?

— Из Замендорфа.

— Далеко отсюда?

— Далеко. Говорят, семь километров.

— А зачем вы сюда пришли, на этот полустанок?

— Как зачем? Чтобы сесть в поезд.

— Куда же вы хотите ехать?

— В Россию.

— Но куда? В какой город?

— Н-не знаю… Куда-нибудь… Но только в Россию.

— Как же так, Валя? Ты не знаешь, куда ехать, а все-таки едешь?

— А что, здесь оставаться, что ли? В этой проклятой Немечине?! Нет, ни за что. Мы хотим домой, в Россию. Больше никуда не хотим.

— А к кому вы поедете?

— Н-не знаю.

— Есть у вас там отец или мать?

— Нет.

— Дедушка, бабушка?

— Нет.

— Брат или сестра?

— Нет.

— Ну хотя бы родственники какие-нибудь?

— Не знаю…

— Куда же вы поедете?

— Куда-нибудь… лишь бы только в Россию…

По правде сказать, нелегко было нам вести этот бесчеловечно жестокий, этот поистине инквизиторский допрос. Ведь мы бередили не только детские, но и свои все еще кровоточащие раны. Нам, старым каторжникам Немечины, прошедшим через все ступени и круги дьявольского Райша, хотелось плакать навзрыд, когда мы слушали безыскусный рассказ детей об их злоключениях за последние полтора года. Вот что мы узнали…