Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

— Я, я. Гут, гут. Иммер лянгзам, нет[196].

Ho иная интонация у Педы для беверте[197], то есть для тех, кто старательно работает ради экстрапайки[198]. Он остановится перед таким беверте, покачает головой и процедит сквозь зубы:

— Я, я. Гут, гут!

В этом «гут» есть что-то негативное, осуждающее. Оглянется беверте и как-то невольно замедлит свои действия, а то и вовсе бросит работу.

Фриц и Адам говорят, что Педа — старый член КПД[199]. В 1933 году он участвовал в антинацистском восстании в Пфунгштадте[200]. Сидел за это в тюрьме и в кацете, а сейчас под гласным надзором гештапо. Его родной брат — коммунист до сих пор в концлагере. Единственный сын Либиша убит на фронте. Виновником смерти сына Педа считает не русских, а Гитлера.

Ночью вышел я во двор. Взглянул на мерцающие звезды и почему-то вспомнил Огюста Бланки[201]. Увидев как-то звездочку из окна своей одиночки, французский революционер подумал: «На каждой звездочке есть город Париж, а в нем тюрьма, в которой томится Огюст Бланки».

Мои грустные размышления прервал Педа.

— Я, я, гут гут.

— Вас ист нойёс, камрад Либишь?[202]

— Вайс нет. Ишь лезе кайне цайтунген[203].

— Варум ден?[204]

— Аллес люге, аллес бетруг[205].

— Скажите, вы не родственник Юстуса Либиха?[206]

— Нет, только земляк. Недалеко отсюда, на Таунусринг, Либишь-гимназиум, в которой учился великий химик[207]. Перед гимназией памятник ему. Когда-то на весь мир славился химический факультет основанной Либихом в Дармштадте Politechnische Hochschule[208][209]. Раньше здесь учились сотни русских. Я был знаком со многими. Хорошие люди. Да, славное прошлое было у Дармштадта, у немецкого народа. Аба ешт аллес гет капут![210]

Гибнет страна философов и поэтов, гибнет великий народ, гибнет его вековая культура. Я, я. Дойчлянд гет капут![211]

И вдруг, словно реквием отходящему миру, откуда-то из глубины ночи раздался минорный перезвон колоколов.

— Где это, камрад Либишь?

— Турмурглёкеншпиль. Старинные куранты на башне в замке великого герцога Hessen und bei Rhein[212]. Они играют через каждые 15 минут полный час — гимн, полчаса — отрывок из него, четверть часа — музыкальная фраза. Репертуар у них богатый: 24 различных мелодии, то есть каждый час — новая. Раньше на Рождество, Пасху, Троицу, тезоименитство великого герцога куранты играли особую, соответствующую торжественному случаю музыку. Ецт никс мер до. Дойчлянд гет капут![213]

6 часов утра. Смена. Выходя из цеха во двор, поворачиваем голову вправо. Там у забора — наша кудрявая. Там за забором — кок на церковном шпиле[214].

— Кок смотрит на нас, — говорит Беломар, — ветер с востока.

Жадно ловим его ласковое дыхание. Ищем в шелесте родные звуки.

Ожила и опутанная штахельдратом березка; затрепетали, залепетали ее серебристые листочки.

Мацукин — голубоглазый блондин. Ему лет тридцать. До войны — маляр, гуляка, игрок. Он красив, очень неглуп, но хитер и беспринципен свыше меры[215].

Стали мы примечать, что за последнее время он поздоровел, поправился, округлился. Все пленяги точно скелеты, а он словно огурчик.

В чем дело? На каких таких хлебах жиреет Мацукин?

Оказывается, на чужих.

Завел у нас очко, играет только на пайки. Ставят по 1/4 пайки и проигрывают ему всю. Отыгрываясь, спускают пайки за несколько дней вперед. На следующий день Мацукин собирает дань с неудачников. Никакие мольбы и просьбы тут не помогут. С бессердечием паука он вырывает пайку из рук голодного пленяги.

— Зачем, ребята, играете? Ведь он на руку нечист.

— Знаем сами, да больно хитер, не попадается. А попадется — дадим бубны.

Пустая похвальба. Мацукин щелчком убьет каждого, кто на него полезет.

— Как не стыдно, Мацукин, лишать голодного товарища пайки. Надо же совесть иметь!

— Вот еще проповедник сыскался. Какую-то совесть выдумал. На кой ляд мне твоя совесть? За нее, браток, и финика не дадут.

— Кабы были с совестью, — вторит ему Халим, — давно подохли бы. А по-моему, пусть каждый живет, как может.

Словом, homo homini lupus est[216]. Вот она, максима мацукиных и халимов.

Досаднее всего, что проделки Мацукина вызывают не гнев, а некоторое восхищение у молодых пленяг. «Вот, дескать, какой удивительный человек: обманщик, шулер, вор, но все это так ловко обделает, что не поймаешь, не придерешься. Артист, как есть артист!» Нашлись даже подражатели.

Страшно подумать, как рабские привычки начинают исподволь овладевать нами.

Александр Владимирович изливает свою обиду:

— Сергей думает, что я всегда сыт, потому что кох[217]. А разве я похож на сытого? Что с того, что я кох: я так же голоден, как все.