Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

— Я-а-а. Хаб аух венишь брот[258].

— Хрен тебе в рот.

— Нед ферштее[259].

— Хреном по шее. Вот тогда, может быть, поймешь.

— Я-а. Ишь бин аух арме тойфель[260].

Подходит Педа Либишь.

— Вас ист денн лёс, Фалдин?[261].

— Руссен брот гекляут[262].

— Я, я. Гут, гут… Аба золль никс дем шеф заген. Ди арме лёйте иммер хабен хунгер[263].

Фалдин никому не сказал.

Cogito — ergo sum[264].

Sum ergo cogito[265].

Какая жизнь без мысли, без думы!

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать[266] (то есть чувствовать, любить).

Мыслить и любить — вот содержание полноценной жизни.

А мысль пленяги взлететь не может: она скована, как сковано тело.

Запереть мыслящего человека, истязать его физически и морально и вдобавок ко всему этому лишить духовной пищи — вот безмерная жестокость. Как тут не вспомнить свирепость мучителей Уголино[267].

Настанет день, и рухнет башня глада.

Тогда берегись, Tedesco Rugieri[268].

Непереносимы муки физического голода. Они превращают человека в бессловесное четвероногое. Шаришь воспаленными глазами, роешься в мусорке, тащишь всякое дерьмо в рот.

А разве духовный голод лучше? Нередко и он клонит долу очи пленяги, жаждущего пищи для ума. Найдешь в альтпапиркорбе[269]

обрывок газеты или страничку журнала — и рад им, словно пайкам и лушпайкам. Заберешься куда-нибудь подальше от вахманских глаз и читаешь, пока вокруг не лягут сумеречные тени.

— Литератор!! — злобно говорит Мацукин. — Книгами да совестью питаешься.

— Видать, не все сало вытопили фрицы, в кишках еще осталось. Погоди, скоро выбросишь свои листочки в аборт.

— Без книги подохнешь и с книгой подохнешь. Как ни крутись, браток, а все равно сыграешь в ящик.

— Бог не выдаст, свинья не съест. Авось не подохну.

— Что же, ты средство какое знаешь? Говори, может, и нам поможет.

— Средства не знаю, а поддаваться психозу голода не стану. Печатное слово как раз и помогает мне бороться с ним.

— Вот антимонию развел. Сплошная черная магия.

— Не спасут, браток, и черные книги[270]. Все равно подохнешь с нами.

А я продолжал собирать клочки газет и журналов. Правда, это была геббельсовская печатная брехня, но я научился анатомировать ее и читать между строк. Кроме того, кое-что узнавал от Фрица и Адама, слушавших тайком советское и английское радио. Так постепенно, по кусочкам воссоздавалась правда о положении на фронтах, о внутренней политике фашистской Германии, о фактическом бесправии немцев-рабочих, об изуверском плане Гитлера уничтожить русский народ, о стремлении нацистов построить Neue Europa (Neue Ordnung in Europa)[271] по спартанскому образцу, то есть превратить всех ненемцев в илотов, добывающих материальные блага для нордических спартиатов.

Товарищи стали иногда обращаться с вопросами:

— А что наши, всё отступают или уже остановились?

— А как англичане?

— А где Сталин?

Число вопросов с каждым днем возрастало, беседы делались более частыми и продолжительными. В истерзанных пленяжьих душах, где почти вся интеллектуально-эмоциональная сфера подавлена пищевой доминантой, постепенно пробуждались проблески мысли. Правда, некоторые еще говорили:

— Нет, силен распроклятый немец. Не выдюжить нашим.

Но уже звучали и другие голоса:

— А может, и прав Сталин: победа будет за нами[272].

Многие не удовлетворялись и этой робко высказанной надеждой.

— Врешь, Петро, совсем не то говоришь. Скажи — Сталин прав: победа будет за нами!

Саша Сщенцов[273] возмущен своим напарником по станку Харисом Каримовым.

— Сволочь черножопая. Мало того, что он добровольно чистит немецкий аборт, чуть ли не языком вылизывает стульчаки. Теперь он вкалывает на станке так, что немцев оторопь берет.

— Это верно. Позавчера подошел ко мне Фриц Штайнбрешер: «Чего хочет добиться Каримов своей сверхскорой работой? Скажите ему, чтоб он замедлил темпы». Говорил Каримову. А что толку: он все равно свою линию тянет.

— Ну а что делать мне — напарнику Каримова?

— Как что? Уж не думаешь ли ты равняться на него? Или и тебе мерещится экстрапайка?

— Плевать я хотел на экстрапайку. Но ведь шеф скажет: «Варум-почему? Каримов гут арбай, и ты, дескать, мус гут арбай»[274].

— А ты плюнь и на дике швайн[275], и на черножопого гада.

— Да, тебе хорошо говорить. А как набьют морду да посадят в карцер без баланды и пайки!

— Ну и что ж такого? Не ты первый, не ты последний.

— Хорошо еще, если в карцер, а то, пожалуй, в гештапо за саботаж.

— Погоди, оторву Каримову голову да в немецкий аборт брошу.

— Гляди, какой герой сыскался. Небось скоро сам начнешь втыкать.

— Шалишь, брат. От моей работы немцам накладно будет. Знаешь, где мое рабочее место? Вон, по ту сторону карцера.

Саша Романов показал в сторону пленяжьей уборной. Там наше основное убежище, ферштек, рефушум[276], место для маскировки.

Яркое, но почему-то холодное солнце. После митагсбаланды[277] греемся во дворе. Петро Ткаченко и вся его «комиссионка» заняты поисками пищи.

— Брось, Петро, — говорит Беломар, — двор чисто выметен, ничего не найдешь.