Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Но стоит сильным мира сего уйти за дверь — рептилия распрямляет свои позвонки. Последний по своему общественному положению немец, какой-нибудь золотарь, пресмыкающийся перед рогатым шупо[302], вдруг осознает в себе иберменша[303]. Он свысока смотрит на русского и требует, чтобы тот называл его не иначе как «херр Вальтер» или «херр Кайдль». А у этого херра ровно ничего нет за душой кроме хера.

Вот она, «лествица» классово-расовых отношений в ариизированной Германии.

— Вы неохотно и однословно отвечали на мои вопросы, — говорит Фриц Штайнбрешер, — но я сразу понял, кто вы.

Ему вторит Адам:

— Ваша сдержанность только подтвердила мои первые впечатления и предположения. Не пытайтесь возражать. Я замечаю, что вы имеете влияние на своих товарищей. А меня не бойтесь: я тоже коммунист.

Они думают, что я Agent von Stalin[304], имеющий секретное поручение вести пропаганду и завязать связи с подпольем.

Ах, если бы только существовало подполье! Но мне думается, что КПГ, как организованной политической силы, в Германии нет. Часть ее членов физически уничтожена, часть эмигрировала, часть в кацетах, часть покоричневела, а немалая часть уподобилась премудрому пескарю[305]. Что же касается таких людей, как Фриц и Адам, то у них ничего нет, кроме антифашистских взглядов и настроений. Во всяком случае, они не отваживаются на смелые поступки и серьезные действия.

Вспомнилась беседа с A. B. Поздняковым в 1940 г.

— Я, Георгий Николаевич, только что с пленума райкома партии. Слушали доклад члена ИККИ[306].

— Интересно?

— Очень. Оказывается, наша братская КПГ замечательно работает в подполье: печатаются газеты, разбрасываются листовки, действуют тайные радиопередатчики. Солдаты ненавидят фашистов. Если Гитлер нападет на нас, то немецкие солдаты повернут свое оружие против него.

— Болтовня.

— То есть как болтовня? Ведь это слова ответственного товарища, члена ИККИ.

— А болтает он безответственные благоглупости. Нам нужно рассчитывать только на свои силы, а не на помощь КПГ. Имейте в виду, что солдаты гитлеровской армии будут упорно драться с нами.

Вот где подлинная правда. С иллюзиями же и с шапкозакидательством надо жестоко бороться, ибо они могут дорого нам обойтись.

Эта беседа была перед войной. Сейчас вижу, что иллюзии тех лет нанесли нам огромный ущерб.

Фриц Штайнбрешер хочет выведать мое отношение к Германии, мои чувства к ней. Он начинает исподволь.

— Дойчлянд ист шене лянд, ништ вар?[307]

— Вас майнен зи: дойче натур?[308]

— Я, натур аух[309].

— Вайс нихт бешайд. Ихь кенне нур унзере галера унд зонст гар нихт[310].

— Унд дойче культур?[311]

— Фюр михь унд майне камраден дойче культур ист: хунгер, цвангзарбайт, целле, кацет, бешимфен унд книпель[312].

— Филляйшт, зи хассен Дойчлянд?[313]

— Об хас ихь?… Маг зайн. Я, ихь хасе… унд либе[314].

Россия — сфинкс. Ликуя и скорбя,И обливаясь черной кровью,Она глядит, глядит, глядит в тебяИ с ненавистью, и с любовью!..[315]

Кажется, Тибулл сказал: Amo et odo[316]. Вот слова, которыми можно выразить мое отношение к Германии. Люблю Германию, давшую человечеству сокровища гуманистической культуры. Ненавижу Германию, зачумленную человеконенавистничеством.

Бьет девять. Вожделенный час фриштыка[317].

С душевным трепетом приступаем к дележке паек. Плаксун перерезает килограммовую буханку вдоль, потом каждую половинку на три части. Пять частей он выкладывает в ряд, а от шестой отрезает добавки для уравновешивания паек.

— Ну как, добре?

Все горят нетерпением, но каждый боится промахнуться.

— Отбавь отсюда, добавь сюда.

— Ну теперь?

— Ця малэнька.

— Куда еще добавить?

— Кажись, равные. Ну давай, Беломар, отворачивайся.

— Кому?

— Мне.

— Кому?

— Тебе.

— Кому?

— Георгию.

— Кому?

— Гарасиму.

— Кому?

— Халиму.

— Всё, фетишь[318].

Начинается второй акт священнодействия. У каждого выработался свой ритуал, свои приемы обращения с пайкой. Удмурт (прозвище Вершинина) делит ее на 8 частей. Семь долек он рассовывает по карманам (через час по чайной ложке), а восьмую съедает тут же на месте. Проглотив кусочек, хлопнет себя по впадине, где полагается быть пузу, и скажет пресерьезно:

— Уф, наивься!

Быстро расправляется с пайкой Беломар. Слизнув последнюю крошку с ладони, он грустно скажет:

— Считай, день прошел, пайка съедена. Ждешь, ждешь этого мгновения, как светлого праздника, а счастье пролетит, как сон.

Машкин срезает ажурные листики. Они не толще ватмана. Обильно умастив их солью, ворованной у Кайдля, он старательно растирает ее черным пальцем. Потом сосредоточенно откусывает микрокусочки и долго со смаком жует.

— Мишка, — раздраженно говорит Саша Романов, — перестань! Прекрати свои фрицевские штучки. Кушай по-русски, а то сброшу с лавки.

— А тебе какое дело? Моя пайка, ем как хочу.

— Противно смотреть на твои немецкие манеры, точно фрауя[319] какая. Ты, наверно, не русский, а фольксдойч.

— Сам ты фольксдойч. А вот назло тебе буду есть как фройляйн.