Религия и социализм. Том I

Мы знаем, что философская мысль Эллады до Платона шла более правильным путем. Ионийская школа наивно верила в тожество разума и бытия. Ионийцы не ощущали разрыва, мир был для них целен. Пифагору не приходит еще в голову мысль строить иной мир и переносить свое познание из мира реального бытия в мир бытия (мнимого бытия) идеального. Для него мир един, но у него есть благородные части (светила), где законы математики (гармонии) легко применимы, и неблагородные, где чистая математика бессильна. Но путем музыкального воспитания человека, внесения музыки, т. е. ритма в жизнь общества, Пифагор надеется помочь математизации так сказать «юдоли скорби». Это потому, что Пифагор делает еще героические усилия подчинить социальный хаос (демос) порядку (аристократии). Платон же совершенно безнадежен в этом отношении. В этом мире ему, идеологу явно вытесняемого из жизни класса, делать нечего: к чему же тратить усилия на достижение идеала, обратим взоры на тот берег, осведомимся о загробной нашей участи.

Биологический инстинкт в ощущении и движении. В «Законах» Платон говорит, что всякое животное может двигаться, играть, развиваться, но человеку дано вносить в свои движения ритм и пластическую красоту — танцевать. Всякое животное любит кричать, голосить, но человек вносит и сюда ритм и чистоту звука — поет. И когда поет и танцует — радуется. Дело в том, что не только мозг, но и весь организм имеет свои законы, продиктованные самим его строением. Он живет, приспособляясь к воздействиям среды и в то же время не нарушая своей планомерной организованности. Совершенный организм, развившийся где–нибудь в мире богов, вне давления живых фактов, при проникновении в жизнь нашей планеты разрушился бы. Организм, пассивно приспособляющийся к среде, перестал бы быть организмом. Итак, Платон прав когда говорит: прекрасный танец и прекрасная песня вот настоящая походка и настоящий разговор людей. Но из того, что в жизни нельзя все время петь и плясать, делая из пения песен и пляски прославление добродетели, которая по Платону отождествляется с высшим божеством, Платон делал вывод, что человек заблудился в каком–то чужом ему мире.

Платон презирал труд, усилие. Труд принижает, калечит человека, трудиться недостойно свободного. «Хочу, чтобы законы ритма и пластики подчинили себе жизнь.» И правильно. Для нас это значит — сделать труд приятным, творческим, истинным наслаждением, а чисто механическую притупляющую работу сбросить на стальные плечи машин. Но это целая огромная программа. Этой религиозной задачей (примирение законов жизни и законов среды) занимается теперь техника. Платон разрешал до известной степени задачу, деля людей на классы и сбрасывая хозяйства, труд (ремесло) на метэков и рабов. Он, по–видимому, не замечал всей чудовищности подобного решения задачи при свете идеального представления о человеческом достоинстве. Но и аристократизм a l'outrance не спасал «господина» от забот и неприятностей. Нет, земля не создана для блаженства.

Органы восприятия так же точно имеют свои законы; они тоже наслаждаются, лишь когда функционируют правильно, отсюда очаровательность красивых линий, красок, звуков (легко восприемлемых элементов). Кроме того человек воспринимает не только глазом и ухом, но всем своим существом, симпатически переживая созерцаемое: отсюда наслаждение животной красотой и силой, здоровьем, умом, грацией и т. д. Но разве земля дарит нас созерцанием лишь прекрасных вещей? Не говоря о встречаемых повсюду уродствах, старости, болезни, пестроте и какофонии, разве самое прекрасное земли вполне нас удовлетворяет? Человечески прекрасное только будит мысль о божественно прекрасном. На земле нет совершенства, т. е. мы носим в наших органах и нервах недостигнутый еще никем и нигде идеал роскошно развернувшейся жизни прекрасной земли. «Не мое ли это воспоминание о когда–то пережитом лучшем»? — говорит Платон. А если да, то не стоит любить этот жалкий мир, а заботиться лишь о том, чтобы стало возможным проникнуть в мир высший. И Платон с радостью хватается за метафизическую религиозность орфизма, за обетование загробной жизни.

Там, где мы видим программу пересоздания мира, Платон видел лишь осуждение реального и надежду на готовое, где–то витающее идеальное. Таким образом это была аберрация жизни. Идти по пути творчества, познания, труда, имея столь высокий идеал и столь ясно чувствуя недостатки реальности, можно лишь при глубокой вере в мощь человека, в силу труда, в прогресс. У хиреющей аристократии этой веры не было. Оставался один выход — оторванный идеализм объявления грезы самой действительной действительностью, а действительности миражем.