Рембрандт

Отстранив сына, великий художник повернулся к ван Людигу. Он вошел, по-видимому, очень тихо: во всяком случае, ни стряпчий, ни Титус не слышали его шагов. Подавшись вперед, он грозно шел на стряпчего.

Ван Людиг перепугался было, по быстро взял себя в руки: ведь претензии его вполне законны и он в своем праве. Выпрямившись во весь рост, он ехидно улыбнулся и прищурился.

Рембрандт подошел к нему вплотную. Лицо его исказилось от гнева и волнения, веки и усы вздрагивали. Он заговорил с такой ненавистью, что стряпчий в страхе попятился… Голос художника прерывался, он звучал хрипло и глухо.

— Я сразу узнал тебя, ван Людиг… Ты опять вторгаешься в мой дом. Меня не интересует, зачем ты пришел… Мне безразлично, являешься ли ты как добрый или как злой вестник, я не удивился бы даже, если бы оказалось, что тебя подослали эти господа из ратуши… Но так или иначе, а в моем доме я больше не потерплю тебя. Ты, может быть, думаешь, что я постарел и уже не способен, как бывало, поднять на воздух человека?.. Ошибаешься. Тебя я еще смогу вышвырнуть из моего дома — и сделаю это немедленно, если ты не…

Рембрандт грозно выпятил грудь. Титус схватил отца за руку, но художник отстранил его. Он засучил широкие рукава своей рабочей блузы. Руки у него были жилистые, смуглые и слегка поросшие волосами. Титус впился взглядом в эти руки — он так редко их видел. А ведь это те самые руки, которые носили его, когда он был младенцем.

Эти руки ставили холсты на мольберт и снимали их, чтобы повесить на стену рядом с другими, ранее законченными произведениями. А теперь они, эти руки, готовы драться за последнее достояние… Растроганный Титус подумал: отец прав, он борется за то малое, что принадлежит ему. Порывисто шагнул он к Рембрандту и встал плечом к плечу с мим, выпрямившись во весь рост и кипя гневом.

Ван Людиг окинул их взглядом. Старый, седовласый человек, широкоплечий, согбенный, но еще довольно мускулистый, и юнец, хрупкий, с видом разгневанного рыцаря. Четыре сжатых кулака. Две пары глаз, указывающих ему на дверь…

Он пожал плечами — что поделаешь, форс-мажор — и отступил. Оба ван Рейна следовали за ним шаг за шагом. Рембрандт засмеялся презрительно, скрипнув зубами.

— Скажи своим клиентам — я не знаю, кто они, — что я не желаю иметь с тобой никакого дела, — бросил он, и Титус поразился величественно-уничтожающей брезгливости, прозвучавшей в гордом отцовском смехе.

— Если они желают разговаривать со мной, пусть сами приходят сюда! — крикнул Рембрандт вдогонку ван Людигу и захлопнул дверь.

Рембрандт и Титус посмотрели друг на друга. Титусу захотелось рассмеяться, но он воздержался. Внезапно Рембрандт побледнел и задрожал. Всей тяжестью он навалился на сына. Тот испуганно подхватил грузное тело отца. Глаза у Рембрандта закатились.

— Воды!.. — в ужасе закричал Титус.

Прибежала Корнелия. Вместе они довели отца до скамьи и усадили. Рембрандт медленно пил. Улыбнулся. Титус и Корнелия увидели, как постепенно кровь снова прилила к его лицу. Потом он встал. Титус попробовал было насильно усадить его, но отец отвел его руку. Глядя Титусу в глаза, он сказал:

— Других… я всегда презирал… иногда побаивался. Но этого… этого я возненавидел с первого взгляда, с первой встречи. И он это знает. Рассчитайся с ним за меня, Титус…

Рембрандт выпрямился и направился к лестнице, ведущей в мастерскую. Титус, озабоченный, шел следом.

— Побереги себя, — попросил он отца.

Рембрандт с улыбкой обернулся к сыну.

— Не беспокойся, я еще достаточно крепок, — медленно проговорил он. — Но думал ли ты когда-нибудь, что ненависть может довести до обморока?

Глядя на отца, Титус резко дернул головой.

— Да, — решительно сказал он, — и со мной такое могло бы случиться.

Титус долго чувствовал себя виноватым. Бережное отношение к отцу мешало ему в свое время рассказать об этих проклятых долговых расписках. Молодому ван Рейну было ясно, что Беккер не удовольствуется тем, что произошло. А у него, Титуса, денег все нет да ист! Они едва сводят концы с концами, и на том спасибо. Беккер же, разумеется, будет требовать свое, а за ним ведь право и сила. Титус чувствовал, что мужество изменяет ему. Опять подкрадывалась знакомая тупая расслабленность, — тошнотворное ощущение, что все эти тревоги ему не по плечу. Тревога не закаляет человека и не делает его решительным, наоборот, она ослабляет внутреннюю сопротивляемость. Что если она отнимет волю к жизни и у него, как уже отняла ее у Рембрандта? Дрожь пробирала Титуса при мысли о будущем. Вряд ли он способен оказать должное сопротивление черной нужде. Значит, Рембрандту грозит бедность — вот уж и теперь никто не покупает его картин и гравюр…

Еще раз Титус собрал все свои силы. Так не может продолжаться. Он должен действовать решительно.