Рембрандт

Титус чувствовал себя сиротливо и угнетенно. Сидя в своей комнатке над книгами, он по двадцать раз пробегал глазами все ту же страницу, не замечая, что ни одно слово не доходит до сознания. Он томился по друзьям, которые поняли бы, как он одинок, а иногда в нем даже вспыхивала жажда разгула, кутежей, разнузданной жизни среди неотесанных и озорных приятелей. Но снова и снова он повторял себе, что все это — лишь глупые порывы, что по природе своей он больше всего склонен к самоуглублению, к мирному существованию. Изредка заглядывали к нему Филипс де Конинк или Метсю или кто-нибудь другой из молодых художников, и их присутствие на какое-то мгновение оживляло его. Но если они засиживались, ему уж хотелось, чтобы они поскорее убрались: близость с ними не приносила ему облегчения, на которое он надеялся. Его угнетала какая-то тяжесть, которую они не могли снять с него своими легкомысленными разговорами, и он предпочитал оставаться наедине с своей тоской. В то же время он боялся одиночества — этого яда, медленно изводящего меланхоликов. Он чувствовал себя совсем больным, бессильным разрешить одолевающие его вопросы.

Зачем он живет? Почему именно он, единственный из детей Саскии оставшийся в живых, осужден нести бремя, возложенное на него смятенной кровью?.. Он видел знамение божье в том, что остальные дети Саскии и Рембрандта оказались нежизнеспособны. В этом он усматривал приговор судьбы и плакал. И проклинал всевышнего за то, что тот вносит такую сумятицу в порядок вещей и порождает несчастье и горе. С младенчества его преследует страх: страх перед более сильным, перед учителем, перед ночью, перед тайнами взрослых, а теперь — и страх перед женщиной, перед смертью, перед вечностью…

Титус не дерзал в своих размышлениях преступать этот предел. Перед ним разверзалась пропасть — бездонная грозная пучина страха и сомнений. Есть ли кто-нибудь на свете, кто постиг тайну жизни и смерти? Можно ли найти учение, способное что-нибудь открыть в этой области? Может быть, в библейских символических образах и легендах скрыто нечто большее, чем доступно его пониманию? Где ответ?

Вот тут-то и заявил о себе Хиллис.

Его духовник дал согласие на то, чтобы Титус присутствовал на богослужении.

В омраченной душе Титуса словно отдушина появилась. Кто его знает, а вдруг!.. Хиллис так уверен в себе и оптимистичен. В его вере все непоколебимо и проникнуто собственным достоинством. А, может быть, католическая церковь и впрямь знает спасительное слово? То волшебное слово, которое может превратить мрачную вселенную в царство мира, где ничто больше не будет угрожать Титусу?

Шел мелкий дождик. Хиллис и Титус, плотно закутавшись в плащи, пробирались по блестящим от влаги утренним улицам. Оба молчали. В глазах Хиллиса светилось кроткое торжество. Сердце Титуса, полное ожиданий, глухо стучало.

Они двигались по набережным, вдоль каналов, на которых оседал почти осязаемый туман, пробирались по задворкам и осторожно пробегали незамощенными переулками, по торчащим из грязи, как островки, гладким и блестящим камням. Из боковых улиц и переулков, точно рожденные дождем призраки, выплывали серые фигуры. Хиллис узнавал их и здоровался. Все они устремлялись к одной цели: к покатой улочке, к расположенным в глубине воротам, к невысокой лестнице, к низкому притвору. И вот Титус и Хиллис в храме, умышленно запрятанном в закуток. Ничьих чувств не могла задеть эта тихая обитель, скромно и неприметно воздвигнутая в глухом переулке.

Титус почувствовал на себе трогательное и благодатное воздействие тяжелых серебряных подсвечников и люстр, настенной живописи, выдержанной в пурпурных, золотых и кобальтовых тонах, скульптурных изображений святых, размещенных на низких гладких пьедесталах. Каждый вновь пришедший окропляет себя святой водой, преклоняет колени перед алтарем и осеняет себя крестным знамением. Церковь медленно заполнялась людьми. Ничто не напоминало строгий протестантский церковный ритуал. Здесь было не до мыслей о дождевой завесе на улице, о гнетущем и ненастном дне. Под низким сводом тускло горели свечи. Пока прихожане размещались вокруг Титуса на скамьях, сковывавшее его напряжение постепенно проходило. Он увидел, как церковный служитель вошел и зажег свечи на алтаре. С витражей сияли лики святых и ангелов, изображения увенчанных митрами князей церкви в ярко-красных мантиях и белых епитрахилях… Даст ли ему этот мир ответ?

Вошли монахини и опустились на одну из боковых скамей. Из ризницы появился патер, впереди него шествовал дьякон, позади — служки. Белое облако ладанных курений обдало Титуса своим сладким духом. На какой-то миг он сомкнул глаза. А когда открыл их, патер, стоявший на ступенях алтаря с высоким, величественным крестом в руках, наклонял его над молящимися.

— In nomine Patris, Filii et Sancti Spiritus — во имя отца, сына и святого духа…

Всю весну Титус вместе с Хиллисом посещал мессы, а если фламандцу что-либо мешало, Титус даже и без него ходил в храм.