Рембрандт

Титусу стыдно было, что он обнаружил перед Хиллисом свою слабость и сопровождал его в храм. Теперь эта слабость представлялась ему попросту заблуждением. Он видел, как боялись Рембрандт и Хендрикье, что он перейдет в католичество. Они никогда не стали бы мешать ему, это-то он знал, но их очень огорчило и обескуражило бы, если бы он пошел по иной дороге, чем они…

Теперь он опять все больше сидел дома, занимаясь своими делами. Рембрандт и Хендрикье и раньше никогда не поднимали разговоров о поведении Титуса, молчали они и теперь. И все же они облегченно вздохнули, когда Хиллис перестал у них бывать и Титус как будто не посещал более маленькую, скрытую в укромном уголке приходскую католическую церковь.

В конце апреля фламандский серебряных дел мастер куда-то переселился с Розенграхта. Одновременно Хиллис известил своего бывшего друга, что в дальнейшем он будет поставлять свои изделия другому торговцу предметами искусства.

XXI

Магдалена ван Лоо одержала свою вторую победу.

Как ни старался Титус скрыть это, она подметила, что его волнует каждое ее появление на Розенграхте. С присущей ей наблюдательностью она установила, что, хотя он и не догадывается о цели ее визитов, все же он несколько сбит с толку. Почувствовала она также трепетание его руки, когда он провожал ее к карете или при прощании — в тех случаях, когда она приходила пешком и Титус провожал ее до самого дома. Иногда случалось, что в равнодушный тон их разговора вдруг вкрадывалась какая-то заминка, не ускользавшая от ее обостренного женского чутья. В таких случаях она ждала вопроса. Но чинный разговор неизменно возобновлялся, как ни в чем не бывало, а Титус так и не выдавал своей тайны.

И все же Магдалена раз от разу все с большим удовлетворением отмечала признаки какого-то перелома. Она пока ничего не говорила своим подругам. Даже и о посещениях антикварной лавки Титуса не знала ни одна душа.

Магдалена появлялась и исчезала незаметно, то вечерами, то в малолюдные дневные часы, да и из друзей ее никто не жил на Розенграхте. Никто не должен был знать, что у нее были виды на Титуса. Это походило на тайный поединок. Но Магдалена проявляла выдержку. Каждый раз, возратившись домой и прислушиваясь к удаляющимся шагам Титуса, она впивалась ноготочками в мякоть ладоней и, плотно сжав губы, смотрела жесткими серыми глазами в собственное отражение в зеркале.

Титус поневоле все больше и больше привыкал к Магдалене.

Она почти никогда не улыбалась ему, не шутила, не играла перчатками или веером; ее окружал холодный аромат девственности. Вначале он все это воспринимал с удовольствием — это было так непохоже на вызывающее или вкрадчивое заигрывание других молодых дам. Но постоянное повторение этой высокомерной игры все больше и больше раздражало его и лишало покоя. Она — его кузина? Нет, и для него она прежде всего — женщина, незнакомка, еще более загадочная, чем другие женщины… Ее-то он и должен больше всего избегать и бояться. Он как-то не мог по-настоящему поверить в их родственную связь; ему казалось, что со смертью Саскии она оборвалась, как обрывается любая связь. С семьей Герардуса ван Лоо у него никогда не было ничего общего, в особенности же с этой жеманной и холодной девицей, которая прежде никогда не замечала его.

Ну а теперь? Может быть, и сейчас ее привело на Розенграхт не что иное, как женское любопытство: стремление познакомиться с Рембрандтом и его близкими. Но вот она уже знает, как они здесь живут. Чего же ради она все продолжает являться под предлогом, что Рембрандт будто бы собирается писать ее портрет? Титус решил поговорить с ней. Его терзало, что он позволил какой-то женщине сбить себя с толку загадочным поведением. Он стал искать случай лишний раз заговорить с ней, но как только случай подворачивался, почему-то, по какой-то непонятной причине с испугом отступал. И так они увертывались друг от друга: Титус по своей нерешительности и непреодолимой робости, а Магдалена — втихомолку торжествуя, уверенная, что рано или поздно, а она все-таки добьется цели, если не будет опережать событий.