Рецепт любви

Я пригубила свой напиток, потому что альтернативой было выплеснуть его ей в лицо. Неужели она действительно пыталась превратить все наше дерьмовое детство и свое пренебрежение в то, что она усердно работала, чтобы дать нам больше?

Боже.

— Я и не жду, что ты мне поверишь, — всхлипнула она.

Она наблюдала за мной, я видела это краем глаза. Я бы не стала смотреть ей в глаза. Я не могла.

— Трудно поверить, что ты любила нас и хотела для нас самого лучшего, когда мое первое воспоминание — это голод, второе — постоянный холод, а третье — как звучит плач в пустом доме, — сухо заметила я.

— Я была ребенком, Нора, — голос моей матери был напряжен от стыда. — Я не собираюсь притворяться, что все произошедшее было правильным, но я была необразованной, у меня не было собственных образцов для подражания, и моим единственным преимуществом была моя внешность. И быть способной уговорить мужчин на что угодно.

— Жаль, что ты не смогла отговорить моего брата от самоубийства из-за наркотической зависимости, — сказала я, глядя на озеро.

Моя мать драматично вздохнула. Я привыкла к этим вздохам. Так она делала, когда думала, что я слшиком много прошу, слишком драматична, слишком много значу для нее.

— Я знаю, ты меня ненавидишь.

Я не стала ее поправлять.

— Ансель знал, он понимал, что я совершала ошибки, но, несмотря ни на что, я любила тебя.

Его имя было лезвием, пронзающим каждый дюйм.

— Он был гребаным чудом, — прошипела я. — Он любил тебя, потому что любовь — это все, что было у него внутри. Он не был способен ненавидеть тебя, обижаться на тебя, обвинять тебя, хотя это заслужено.

— Я знаю, — ответила мама тихим голосом. — Я знаю, но ничто и никогда не вернет моего мальчика.

В ее тоне слышалась боль. Агония. Такая, которую она не могла скрыть. Настоящая.

Хуже всего было узнать, что твоя мать не была законченным монстром.

Появилось какое-то осознание.

Что она была человеком. Что мир причинил ей боль. И что вместо того, чтобы расти, меняться, учиться, она причиняла боль нам. Не потому, что она злодейка. Было слишком сложно просто сказать, что она «ошиблась», и простить ее.

Но теперь я не могла. У меня появилось сочувствие к этой женщине. Женщине, которая оставляла нас голодными, замерзшими. К женщине, которая разрывала меня, как стервятник, находя незакрепленные, хрупкие части и отрывая их.

— Слишком поздно, — я тяжело вздохнула. — Чтобы загладить свою вину. И наладить любые отношения между нами, — я повернулась, чтобы осмотреть квартиру, окна освещали всех людей внутри. Мебель, картины, все дорогое, все впечатляет… По крайней мере, определенных категорий людей.

Роуэн был там, выделяясь темной фигурой среди всех придурков. Он стоял рядом с раздвижными дверями, ведущими сюда. Его глаза были устремлены на меня и мою мать, пристальный взгляд и жесткая поза. Он был готов вбежать сюда, защитить меня от всего.

Я попыталась ободряюще улыбнуться ему, но физически была не способна на такие вещи.

— Ты сделала это, — я снова повернулась к своей матери. — Ты получила ту жизнь, о которой всегда мечтала. Все, что тебе нужно было сделать — это пожертвовать своим сыном. Украсть наше детство. Теперь у тебя есть деньги, вещи, муж. Но у тебя нет детей. Один ушел из этого мира, и я с таким же успехом могу быть мертва для тебя, потому что ты мертва для меня.

Я не стала ждать, пока мама что-нибудь скажет, оставит за собой последнее слово, как всегда. Я уронила свой стакан, он разбился, и вышла, осколки хрустели у меня под туфлями.

Глава 21

Роуэн

Я не спускал с нее глаз. Пристально следил.

Она будто истекала кровью. Ее внутренности разрывались на части. Было больно просто смотреть на нее. Видеть боль, пронизывающую каждую ее клеточку. И я ничего не мог с этим поделать. Ни хрена. Она потеряла единственного человека на этой земле, которого любила больше всего, свою кровинушку. Вторую половинку.

И хотя она пару раз накричала на свою мать — я никогда не встречал женщину, которая заслуживала, чтобы на нее кричали в первые дни после смерти сына, — даже заплакала на службе и схватилась за пепел с останками своего брата, как за спасательный круг, — она больше не проронила ни слезинки.

Она чертовски хорошо притворялась, что с ней все в порядке.

Она жила, заботилась о всяком дерьме. Во-первых, похоронные цветы. Затем служба, выполнить желания брата. Потом церемония в парке, та, что была заполнена яркими людьми, которые, очевидно, любили ее брата. Она провела всю службу, утешая их. Потом сразу же вернулась сюда, сразу же приступила к работе. Никакой гребаной паузы.

И она ни за что не послушала меня, когда я пытался сказать ей, что следует сделать перерыв.

Она твердо сказала «нет», хоть и с дрожью в голосе. Она цеплялась за край обрыва, держась изо всех сил. Я не знал, как убедить ее, что смогу ее поймать. Не знал, как ей это доказать. Всю свою гребаную жизнь ей приходилось заботиться о себе самой. О брате. Никогда никого не было рядом с ней, когда она разваливалась на части. Она не знала, как подпустить кого-то к себе. Она была в ужасе.

Так что мне просто оставалось наблюдать. И ждать.