Ревизия командора Беринга

Едва отъехали от Петербурга, догнал курьер. Ему приказано было отобрать у опального сановника иностранные ордена. Русские ордена отобрали ещё в Петербурге... В Твери князя догнал второй курьер. Он приказал высадиться из экипажей и далее следовать в простых телегах...

Домочадцы начали было возмущаться, но сам Меншиков сохранил спокойствие.

   — Передай, — сказал он курьеру, — чем больше они у меня отнимут, тем менее оставят мне беспокойства... А их мне жалко...

И закашлялся. У него снова возобновилось кровохарканье.

Так и не одолел он свою болезнь. Опасно болеть в Петербурге сановнику...

А в столице долго ещё только и разговоров было, что об отобранных у светлейшего князя имуществах.

Конфисковали у Меншикова девяносто тысяч крепостных крестьян, отобрали пожалованные ему города — Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурин...

   — А капиталу-то?.. Капиталу-то ведь тринадцать миллионов было...

   — А ещё бриллиантов на целый миллион...

   — Одной золотой да серебряной посуды больше двухсот пудов... На пяти возах не могли увезти...

7

Так и шло время. Мелькали дни, слагаясь в недели, месяцы. До Сибири известия из Петербурга доходили с опозданием. Только летом привезли сюда битого кнутом Григория Григорьевича Скорнякова-Писарева — великого человека, генерала, начальника Морской академии... Теперь он уже не был генералом... Лишили его, за попытку помешать одиннадцатилетнему императору запять престол, всех чинов и состояния. Вместе со Скорняковым и генерал-полицмейстера Петербурга Антона Мануиловича Дивиера привезли. Не пощадил и его гнев шурина...

Тоскливо было Афанасию Фёдоровичу Шестакову от петербургских новостей, но других известий из столицы не приходило. Никаких распоряжений насчёт экспедиции не поступало.

По вечерам, когда разгорались на вымороженном небе крупные звёзды, хоть волком вой — такая тоска накатывала. Вечерами этими пил Шестаков водку со штурманом Гансом и, скуки ради, учил его ругаться по-русски. К весне не хуже казака-замотая материться Ганс научился...

Весною, на простых крестьянских телегах, провезли через Тобольск в Берёзов семейство светлейшего князя Меншикова. Такой ведь колосс пал, и что? Не дрогнула земля, не задрожала в смятении... Смотрел на телеги эти Шестаков и ничего не понимал. И когда увидел князя со скорбно опущенной головой, позабыл обо всём.

   — Ваше сиятельство! — кинулся к телеге.

Поднял голову Меншиков. Не узнавая, мутноватобезразлично взглянул на Шестакова.

   — Это я, ваше сиятельство... — шагая рядом с телегой, проговорил Афанасий Федотович. — Казачий голова, которого ваша светлость в экспедицию изволили снарядить для приискания новых землиц.

Не прояснился взгляд Меншикова, не вспомнил князь казачьего головы.

   — Много ль нашёл землиц? — спросил равнодушно.

   — Дак из Тобольска не могу выбраться пока, ваша светлость... — зачем-то пожаловался Шестаков. — Указу пока нет.

Опустил голову светлейший князь. А Шестаков, схватившись рукою за борт телеги, продолжал месить грязь, шагая рядом.

   — До Берёзова теперь с нами пойдёшь, дедушка? — спросила с телеги княжна Мария, и запавшие глаза её обожгли Шестакова.

Разжав руку, остановился Шестаков. Перекрестился вслед скрипучим телегам. Эвон, как судьба с человеками играет. Ещё вчера, кажись, молились во всех церквах о здравии невесты императора, а сейчас что от неё осталось — только тень острожная.

Сильнее обычного напился в этот вечер Афанасий Федотович. Уже ночью сидели они со штурманом Гансом на высоком берегу Иртыша и выли на звёзды. Поначалу Ганс сообразить не мог, как это делается, но скоро вошёл во вкус, самозабвенней и громче головы выл.

За этот вой ночной и вызван был Шестаков к самому генерал-губернатору. Губернатор тоже сильно изменился за эти годы. Когда Шестаков ехал в Петербург, новый губернатор куда как добёр был, а после того, как от покойной матушки-императрицы золотым позументом отделанную суконную пару получил, и не подступиться стало. Даже не узнал Шестакова, когда тот явился к нему, воротившись из Петербурга. На кой ляд сегодня потребовался? Может, по экспедиции какое решение вышло?

   — Вы пошто бунтовать вздумали? — накинулся на Шестакова губернатор. — Измену замыслили?!

Насилу объяснил Шестаков, что не по Меншикову голосили они с Гансом, водочное безумие в них выло.

   — Михайло Влодимирович! Ваше сиятельство! — повалился он в ноги губернатору. — Не дай пропасть человеку! Отпусти в Якуцк, Христа ради, коли не получается никакого дела!

   — Куды я тебя пущу?! — рассердился Долгоруков. — С тобою команда из Питербурха прислана! Я, что ли, в поход вас назначил?! А против указа сенатского мне идти, так самого живо к ответу призовут!

   — Дозволь тогда в поход двинуться, снаряжения какого-нибудь дай, да и побредём с Богом...

   — Совсем ты от водки дурак, голова, стал... — вздохнул Долгоруков. — Мыслимое ли дело без инструкции такое сделать? А впрочем, знаешь, езжай, голова, в Якуцк. Тамо и вой, сколько душа пожелает. Нечего здесь сдювляться[5].