Ревизия командора Беринга

Услышав имя Меншикова, император перестал капризничать. Меншикова он всегда, сколько помнил себя, боялся. И даже сейчас, когда всё вдруг так счастливо переменилось и все сделались угодливы с ним, страх перед светлейшим князем остался, хотя именно Меншиков и был, как он сам объяснял, причиною счастливой и перемены в положении императора.

   — Опять надобно будет на лодке плыть... — недовольно пробурчал Пётр. — Нешто мост ко дворцу трудно выстроить...

   — Строится мост... — ответил Остерман по-немецки. — Не в один день такое дело свершается...

Пётр ничего не ответил на это. Мост с Преображенского острова, как недавно переименовали Васильевский остров, действительно строился. Каждый раз, когда плыли на лодке, видел юный император это строительство. Но сколько же можно строить? И неужели ему нельзя, пока не построили мост, во дворце своём жить? Кто он — император или слуга у светлейшего князя? Ежели б во дворце жить, то и с Машкой пореже бы довелось встречаться, почаще бы к тётеньке своей любезной Елизавете ездил, у сестры Натальи почаще бы гостил...

Но всё это, нахмурившись, только подумал император. Ничего этого ему ни по-немецки, ни по-французски, ни на латыни говорить было нельзя. Об этом только думать можно было, да и то с опаской...

Поездка во дворец сильно затянулась. Сначала император говорил в зале, где проходило заседание Верховного Тайного совета, речь...

— После как Бог изволил меня в малолетстве всея Руси императором учинить, — читал он по бумажке, время от времени поглядывая на окна, за которыми зазывно сияло солнце, — наивящее моё старание будет, чтоб исполнить должность доброго императора, то есть чтоб народ мне подданный с богобоязненностью и правосудием управлять, чтоб бедных защищать, обиженным вспомогать, убогих и неправедно отягощённых от себя не отогнать, но с весёлым лицом жалобы их выслушивать и по похвальному императора Веспасиана примеру никого от себя печального не отпускать.

Читал он, запинаясь, не совсем понимая, что именно читает, хотя и разбирал все слова. Просто отвлекало весёлое солнце на улице... Тем не менее речь впечатление произвела хорошее. Все хвалили её, а на улице кричали «Виват!».

Но и после заседания Тайного совета императора не отпустили. Сказали, что надобно принимать депутации подданных. Слава Богу, тут только улыбаться требовалось, чтобы по примеру императора Веспасиана никого от себя печального не отпускать. Хотя, конечно, слишком уж много подданных было. Шли и шли... Жарко и неудобно неподвижно сидеть на троне, милостиво улыбаясь всем.

Депутации несли подарки... Но смотреть подарки тоже было нельзя. Подарки принимали приближённые и уносили куда-то. Депутация петербургских каменщиков поднесла десять тысяч червонцев. Целый мешок денег. Его тоже унесли.

Когда приём закончился и, погрузившись в лодки, поплыли на Преображенский остров, Пётр спросил:

   — Андрей Иванович, а подарки, которые дарили, это мои?

   — Да, фаше феличестфо! — ответит Остерман.

   — И я могу ими распоряжаться, как хочу?

   — Разумеется, фаше феличестфо...

Пётр задумался.

Задумчив он был и во время урока географии. Смотрел на глобус и думал о своём.

   — Здесь Европа... — показывал указкой учитель. — Это Средиземное море. Здесь у Пиренейского полуострова начинается океан. Вы не слушаете меня, ваше величество?

   — Я слушаю... — сказал император, поворачивая глобус. — Я запомнил всё. Это Америка... А здесь начинается Азия... Чего тут ещё слушать?

   — Вы делаете поразительные успехи, ваше величество, — почтительно поклонился учитель.

После урока географии был концерт, слушали музыку и смотрели на танцующих карликов. Карлики императору понравились. И если бы не княжна, что сидела, плотно сжав губы, наверное, они и развеселили бы императора. Однако рядом со строгой Меншиковой смеяться не хотелось. Странное дело... Не очень ещё и старая невеста, шестнадцать только, как и сестре Наталье, исполнилось, а такая тоска с нею! Тяжело было сидеть неподвижно. А когда княжна всё-таки, не выдержав, засмеялась сама, император разозлился. Он опустил голову и уже не смотрел на танцующих карликов, а только кусал губы, чтобы не заплакать.

Тоскливо было даже и думать, что так теперь будет всегда.

Уже перед сном мальчик снова вспомнил про деньги.

   — Я могу подарить их, кому захочу? — спросил он у зашедшего пожелать спокойной ночи Остермана.

   — Да, фаше феличестфо... — ответил тот. — Я полагаю, вы желаете сделать подарок своей невесте?

   — Вот ещё! — ответил Пётр. — Я хочу подарить их своей сестре! Разве нельзя?!

   — На фсё фоля фашего феличестфа! — склонился в поклоне Остерман. — Более того... Если позволите заметить, я скажу, что это чрезвычайно благородный со стороны фашего феличестфа поступок. Он свидетельствует о том, что вы обладаете исключительно добрым сердцем...

Петру уже стало немножко жалко отдавать Наташке мешок с деньгами, но он подумал, как разозлится Меншикова, и, вполне довольный собою, улыбнулся.

   — Завтрева и прикажу отнести... — объявил он.

Андрей Иванович не сумел скрыть своих чувств.