Ревизия командора Беринга

   — Не сурьёзно это, фельдмаршал, — покачал головой Голицын. — Я воздаю полную дань достоинствам вдовствующей царицы, но она только вдова государя. А есть у нас и дочери царя Ивана. Мы все знаем Анну Ивановну, герцогиню Курляндскую... Говорят, у неё характер тяжёлый, но в Курляндии неудовольствий на неё нет!

И столь неожиданным было предложение Голицына, что как-то растерялись все. Совсем не думано было про Анну Иоанновну...

   — Дмитрий Михайлович! — поражённо проговорил фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков. — Твои помыслы исходят от Бога, и родились они в сердце человека, любящего свою Отчизну. Да благословит тебя Бог... Виват нашей императрице Анне Иоанновне!

Тут и Василий Лукич Долгоруков, припомнив, что в прежние времена он в добрых отношениях с Анной Иоанновной находился, спохватился и тоже «Виват!» закричал. И Остерман тут как тут оказался, начал ломиться в двери.

   — Кого выбрали-то? — спросил.

   — Анну Иоанновну...

   — Виват! — закричал Андрей Иванович.

   — Виват! — крикнули уже все хором. Только князь Дмитрий Михайлович молчал.

   — А ты чего? — спросил у него брат, фельдмаршал. — Сам ведь и предлагал... И тут снова Дмитрий Михайлович всех удивил.

   — Воля ваша, господа верховники, кого изволите... — сказал он в наступившей тишине. — А только надобно и себя полегчить!

   — Чего? — не поверив своим ушам, спросил канцлер Гаврила Иванович Головкин. — Чего это сказал ты такое мудрёное?

   — Полегчить себя надо... — хладнокровно повторил Голицын. — Воли себе прибавить.

Мудр был Дмитрий Михайлович Голицын. Все книги прочитал, пока губернатором сидел в Киеве. Вот и говори, что пустое дело — книжки читать... Ишь ведь до чего додумался! Мудро, однако... А главное — так заманчиво, что и думать о таком страшно...

   — Ишь ты... — покачал головой Василий Лукич. — Да хоть и прибавим воли себе, только удержим ли волю эту?

   — А чего же не удержим? — задорно спросил Голицын. — Я так полагаю, что надобно нам к Её величеству пункты написать.

И, не давая опомниться ошарашенным сотоварищам, кликнул правителя дел Верховного Тайного совета Василия Петровича Степанова.

   — Садись там, чернильница! — сказал Голицын, кивая на маленький столик. — Пиши, что тебе говорить будем.

Тут всех сразу прорвало.

   — Не надо, чтоб нам головы секли!

   — И имущества пускай не лишают без суда справедливого!

   — И войну заводить чтоб с общего совета...

   — Да что писать-то, ваши сиятельства?! — в отчаянии воскликнул Степанов. — Про головы али про войну сначала?

   — Экий ты дурак, братец! — вздохнул Дмитрий Михайлович. — Слухай, что Василий Лукич диктовать будет, а Андрей Иванович штилем правильным обрабатывать…

   — Нихт! Нихт! — закричал Остерман. — Дело это так важное, что за иноземством своим я вступить в него не смею!

   — Полно тебе, Андрей Иванович! — укорил его Василий Лукич. — Вице-канцлерскую должность тебе иноземство справлять не мешает, так и штилю тоже от него порухи не будет.

Остерман поупирался ещё, но деваться некуда было. Наконец заскрипело перо Степанова, записывая:

«Чрез сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее моё попечение и старание будет не токмо о самодержавии, но и о крайнем и всевозможном распространении православные нашея веры греческого исповедания; такожде по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять; ещё обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учреждённый Верховный Тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия:

   1. Ни с кем войны не всчинять;

   2. Миру не заключать;

   3. Верных наших подданных никакими податьми не отягощать;

   4. В знатные чипы, как в стацкие, так и в военные сухопутные и морские выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, а гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного Тайного совета».

Остерман замолчал, задумавшись. Перестало скрипеть и перо Степанова. Слышны были только шаги в коридорах Лефортовского дворца.

   — Каб головы-то не секли, не записали ещё? — спросил князь Алексей Григорьевич Долгоруков.

   — Да-да! — вспомнил Остерман. — Пиши: «У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать».

   — И чтоб вотчины и деревни, — добавил Василий Лукич, — не жаловать; в придворные чины, как русских, так и иноземцев, не производить...

Записали и это. Подумав, запретили Анне Иоанновне и государственные доходы в расход употреблять, и при этом наказали всех в «неотменной своей милости содержать». Кажется, ничего не забыли...

Теперь подписывать письмо надобно было. Решили, что подпишут его только шестеро прежних верховников. Первым перо протянули канцлеру Головкину. Зажмурил глаза князь и подписал... Остерман снова отнекиваться стал, но и его заставили подпись поставить.

«Кондиции» были готовы. В Митаву везти их Василий Лукич Долгоруков и Михаил Михайлович Голицын вызвались. Ещё, по настоянию канцлера, припрягли к ним и родственника Головкина — генерала Леонтьева. Остерман своих родственников включать в делегацию не просил, за неимением таковых в России...