Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь)

Каковы условия того соглашения, которое предлагалось Временным правительством и было отклонено непокорным Сеймом? Об этом нас, к сожалению, не осведомили. До сих пор мы полагали, что столкновение между Финляндским сеймом и демократическим большинством теперешнего правительства носит чисто формальный характер и отнюдь не вызывается каким-либо существенным разногласием по вопросу о самом содержании той автономии, на которую претендует Финляндия. Напомним, что Сейм установил автономию Финляндии в тех самых пределах и даже в тех самых выражениях, в каких она была очерчена Всероссийским съездом Советов р[абочих] и с[олдатских] депутатов, платформу которого обязаны проводить министры-социалисты. Недоумение последних могло возбудить только то обстоятельство, что Сейм поспешил провозгласить автономию, не дождавшись соответственного декрета Временного правительства, от чего несколько пострадал «престиж» российской власти.

Но неужели же такая мера, как роспуск Сейма, может поднять этот престиж?

Мы не знаем еще, как будут реагировать финны на манифест Временного правительства. Если Сейм не признает себя распущенным, то Временному

правительству придется или брать манифест обратно, что отнюдь не будет способствовать усилению его авторитета, или же «употребить материальную силу», что окончательно похоронит его демократический и социалистический престиж. Но если даже финляндцы согласятся на переизбрание Сейма, то и в этом случае получится лишь проволочка, ничуть не улучшающая дела, - ибо, принимая во внимание состояние умов в Финляндии, едва ли можно сомневаться в том, что теперешнее большинство Сейма вернется обратно в усиленном составе и с еще более крепким настроением.

Таким образом, ничего, кроме расширения и углубления конфликта с Финляндией от роспуска Сейма, предвидеть нельзя, еще более отрицательно эта решительная мера нашей твердой власти должна отразиться за границей. Как передают делегаты Исп[олнительного] Ком[итета] Сов[ета] р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], последние репрессивные мероприятия Временного правительства произвели самое удручающее впечатление на социалистические круги союзных стран, создали впечатление торжества империалистических течений в России чрезвычайно затруднили работу по созыву Стокгольмской конференции и вообще в крайности ослабили международную агитацию за мир, которой наше правительственное большинство придавало до сих пор такое важное значение. Роспуск Сейма будет воспринят как новый тяжелый удар возрождающемуся Интернационалу.

Чем же объяснить столь прискорбное расхождение Вр[еменного] правительства с собственной программой?

Так как никаких сомнений в искренности министров Керенского -Церетели быть не может, то остается допустить, что, отдавая все свои силы тушению революционных «пожаров» и дипломатическим переговорам с «живыми силами» контрреволюционных групп, они не имеют достаточно времени, для того чтобы вдуматься в те меры, которые им предлагают со стороны, и бессознательно подрубают тот сук, на котором сидят.

Новая Жизнь. 1917,21 июля (3 августа). № 80.

Гревс И.М. КУЛЬТ РЕВОЛЮЦИИ

1.

У нас на Руси в честных, хороших - пожалуй, лучших - интеллигентских передовых кругах, - и не только молодых и не только самых крайних, слово революция издавна окружено необычайным ореолом. Оно как бы всегда закутано густым облаком радужной романтики. Оно вызывает в умах высокую оценку как необходимая принадлежность идеалистического миросозерцания, в сердцах - чувство благородного подъема, в волях благоговение, вырастающее в культ, готовый (с первого раза может казаться) на подвиг. Революция и прогресс представлялись у нас почти всегда нераздельными спутниками.

Быть революционером - становилось почти императивом для общественной и личной этики. Истинность взгляда, поступка мерились его близостью к революционности.

Довольно легко понять, по крайней мере отчасти, почему так сложилось. Наш политический строй слишком застарел, отстал от всякой правды и смысла. Он чересчур резко противоречил благу народному, чересчур грубо стеснял свободу культурного движения. Он особенно шел вразрез с уровнем запросов просвещенных верхов. Он искажал, давил природу и стихию той «образованной и нравственной» его вершины, которая носит имя «интеллигенции», столь прекрасное по существу и так затрепавшееся от злоупотребления. Она выросла на усвоении лучших ярких цветов западноевропейской мысли, и русская серая, ледяная действительность морила ее, вызывала протест и негодование.