Революция

– Нет, так не пойдет. Надо будет этим заняться. Не затем мы революцию делали, чтоб нам короли глаза мозолили. При случае, дружище, заложим малость твоего динамиту и разнесем его вдребезги с конем вместе.

Мартин рассмеялся:

– Согласен, майор, не беспокойся. Займусь непременно.

– Да не, ну ты глянь только на его посадку… Верхом, сукин сын, сидит, как этот… Так и на стуле-то не сидят, не то что в седле.

Мартин больше не слушал. Справа, за деревьями, виднелся особняк Ларедо, выстроенный в стиле старинной испанской асьенды, а по ту сторону ограды пламенели лиловые и красные бугенвиллеи. Несколько человек смотрели на парад с балкона, куда был выход из гостиной, где некогда так часто бывал Мартин.

– Дай-ка мне бинокль, майор.

Тот пошарил в седельной сумке:

– Держи.

– Спасибо.

Этот германский бинокль Гарса при втором штурме Торреона забрал у полковника федеральной армии, перед тем как приказал его расстрелять. Бинокль был потертый и кое-где облупился, но оптика работала превосходно. Мартин поднес окуляры к глазам, покрутил колесико, наводя резкость, – и вот балкон и все, кто был на нем, стали отчетливо видны в двойном круге: хозяин дома дон Антонио, его сестра донья Эулалия и еще три женщины. Сестры Сугасти и Йунуэн Ларедо.

– Славный домишко, – заметил Гарса.

– Да.

Мартин удивлялся, что ничего не чувствует, кроме естественного любопытства. Усилием воли он попытался вызвать в памяти давние чувства и совместить их с лицом девушки на балконе, но получалось все очень смутно и словно бы отдаленно. Представало как в тумане или сквозь густую кисею, наброшенную временем, жизнью, чередой событий, произошедших с тех пор. Прежний Мартин Гаррет бродил в его памяти, но не вызывал ничего, кроме легкой и грустной приязни. Которую можно испытывать к ребенку или к подростку, какими он был когда-то. И больше ничего.

Колонна меж тем поравнялась с особняком; Йунуэн на балконе разговаривала с тетушкой и смотрела на плотные шеренги всадников. Ей и в голову, наверно, не приходит, что я могу быть здесь, холодно подумал Мартин. Толки и слухи, может быть, и доходили, но ей они были не интересны. Он видел ее белое платье с узким лифом, застегнутым до горла, бледно-лиловую шаль на плечах. Иссиня-черные, гладко причесанные на прямой пробор волосы подчеркивали чистоту линий ее индейского лица.

– Кого ты там на балконе высматриваешь-то столько времени? – полюбопытствовал Гарса.

– Да так, никого… Людей.

– Какие деньжищи нужны для такой жизни, а?

– Немалые.

– С богатеями мы тоже покончим. Революционеры мы или кто? Представь, сколько маиса и фасоли можно вырастить в этих садах и сколько народу избавить от голода.

Мартин по-прежнему смотрел в бинокль на Йунуэн, которая в этот миг взглянула в его сторону. Она, конечно, не могла с такого расстояния разглядеть, а тем более узнать его в таком множестве конных и пеших людей. Но все же ему казалось, что она не сводит с него глаз. И эти синие самоцветы на миг встретились с его глазами. И он, будто накрытый с поличным, опустил бинокль, отдал его майору.

– Все будет в свое время.

– Я же не говорю, что не будет, но хотелось бы поскорей.

На обеих сторонах проспекта толпа продолжала славить Вилью и Сапату. И революцию.

Когда отгремели торжества, захлестнувшие всю федеральную столицу, драгуны Дуранго получили приказ разбить лагерь на площади Санто-Доминго, в непосредственной близости от Национального дворца. Они разместились там: сержанты и офицеры стали на постой в окрестных домах, рядовые расстелили свои циновки под колоннадами. Привязали лошадей на длинных поводьях, задали им корму, составили карабины и винтовки в пирамиды, выставили по углам караулы. К вечеру на станцию Такуба приехали к своим мужьям несколько сольдадер, и пламя костров, разложенных посреди площади, осветило кучки вильистов, которые, рассевшись вокруг, ужинали, спали или пели хором популярную среди инсургентов песню:

На вершину мы влезли высокую,Лагерь наш – на утесе крутом.А девчонка, в сержанта влюбленная,Увязалась за нашим полком[51].

Горожане, опасавшиеся пожаров и грабежей, вздохнули с облегчением. Полиция исчезла, как и сторонники Венустиано Каррансы, который теперь враждовал с Вильей и Сапатой и бежал в Веракрус, однако порядок в Мехико поддерживали патрули инсургентов. Сапатисты были куда менее дисциплинированны, нежели вильисты, но приказ не обижать мирных жителей, не грабить магазины и квартиры, равно как и запрет посещать питейные заведения, выполнялись неукоснительно. Впрочем, сотол, мескаль и текила были доступны – в разумных пределах, само собой. От портала церкви Евангелистов до старинного Дворца инквизиции звучали пьяные голоса, выводившие одну за другой боевые революционные песни.