Революция

Пастух протянул ему калабасу, Мартин откупорил и стал жадно пить. Потом вернул ее пастуху, который внимательно разглядывал его кавалерийские сапоги, пузырящиеся на коленях грязные брюки, вылинявшую армейскую рубашку цвета хаки с большими карманами под жилетом, где не хватало половины пуговиц.

– Далеко ли идете? – спросил он.

Мартин показал куда-то на юго-восток:

– Туда.

Пастух кивнул так, словно этот неопределенный ответ вполне его устроил. Скрестив руки на рукояти посоха, повернул голову в сторону Селайи:

– Там, говорят, бои были?

Мартин после минутного колебания ответил утвердительно.

– Гремело сильно… Много народу полегло?

– Много.

Козопас не спросил, кто кого победил. Только снова кивнул, безразлично приняв это к сведению. Так поступают из вежливости. Потом куда-то показал своим посохом:

– А у нас тут козленочек народился.

16

Эпилог

В отеле «Палас» был файв-о-клок. Солнце, окрашивая в голубые, зеленые и золотистые тона стеклянный купол центральной ротонды, лило мягкий разноцветный свет на тех, кто сидел за столиками, – представительных мужчин, дам, подобных ожившим рисункам Пенагоса[52], шляпки и креповые туники, пристегнутые воротнички сорочек «Эрроу», галстуки, дымок турецких и американских сигарет, смешивавшийся с ароматом духов «Коти», туалеты от Уорта, от Пакен, от Шанель. Высоко держа подносы, проворно сновали по залу официанты в безупречных черных жилетах. Чаепития в «Паласе» не уступали тем, что устраивались в отеле «Ритц», на другой стороне площади Нептуна.

Мартин Гаррет поставил на стол пустой бокал и двумя пальцами потер правый висок. С тех пор как восемь лет назад он слетел с лошади в Селайе, его часто мучили мигрени. Угадав, что начинается очередной приступ, женщина, сидевшая рядом, накрыла ладонью его руку. Женщина эта была молода, изящна и стройна. Платье ее было выдержано в легких кремовых тонах, что было в большой моде, а из-под облегавшей голову шляпки-клош светились глаза цвета травы. Кольцо на безымянном пальце свидетельствовало, что она обручена.

– Тебе нехорошо, милый?

– Что? А-а, нет, все в порядке.

Мартин рассеянно улыбнулся ей и поглядел вокруг. В плетеных креслах разговаривали элегантные мужчины, нарядные барышни и роскошные дамы: одни сияли свежей девической прелестью, другие ослепляли расцветом зрелой красоты, порой поддерживаемой с помощью известных ухищрений. Обмахивались веерами, беседовали, флиртовали. Мужчины спорили о Хоселито и Бельмонте[53] или о преимуществах «паккарда-сингл-сикс» перед шестицилиндровой «испано-сюизой». За колоннадой, делившей зал надвое, грянул джаз-оркестр, и несколько юных пар устремились на танцпол, меж тем как их тучные маменьки скучающе обсуждали чаепития в «Ритце», в «Арменонвилле», в «Негреско», а также русских великих князей, ныне надевших в Париже ливреи швейцаров. Музыка была фоном для говора и гула голосов, смеха и звяканья льдинок в стаканах с long drinks.

– Прости, я тебя оставлю на минутку. Мне надо освежиться.

Мартин поправил узел галстука и поднялся, застегнул пиджак хорошо сшитого темно-серого костюма. Неторопливо направился в вестибюль, где располагались мужская и дамская комнаты. Попросил у служителя полотенце, намочил его под краном и приложил к вискам. Потом сухим полотенцем вытер влагу, снова поправил галстук, провел ладонью по волосам, с помощью бриллиантина зачесанным со лба назад. Посмотрелся в зеркало: в углах глаз появились неглубокие пока морщины, а прошедшие годы так и не стерли со скулы маленький шрам, к которому он до того привык, что перестал его замечать. Время и жизнь оставляют свои метки, подумал Мартин, скорчив рожу собственному отражению. Четыре месяца назад ему исполнилось тридцать шесть лет.

Сунув чаевые служителю, он вернулся в ротонду. В глубине джаз-банд, вдохновленный молодыми танцорами, завел лихой «авайен»[54], где главную тему вели контрабас и саксофон. Мартин пересекал ротонду, как вдруг, случайно взглянув налево, заметил несколько человек у входа в американский бар. Трое мужчин и женщина, которая, встретившись с ним глазами, удивилась не меньше, чем он. Мартин остановился в нерешительности, но, ободренный ее улыбкой, отважился подойти.

– Боже мой, – сказала она.

Она была все так же сухощава и стройна. Годы немного смягчили черты ее лица, остававшиеся, впрочем, столь же угловатыми и резкими: лишь в углах больших глаз цвета корицы и губ, не тронутых помадой, появились морщины. Ее платье цвета bleu nattier[55] было чуть длиннее, чем требовала мода, волосы убраны под шелковый тюрбан, на шее висело ожерелье из мелких кораллов.

– Сеньора Палмер, – сказал Мартин, пожимая протянутую ему руку.

– Прошу вас… Просто Диана.

– Ну разумеется… Простите, Диана.

Они смотрели друг на друга, словно не зная, что делать дальше. Но вот, спохватившись, она обернулась к своим спутникам, представила Мартина. Имя одного из них тот узнал – это был издатель очень популярного иллюстрированного испанского журнала с огромным тиражом.