Революция

— Революционеры не против государства, они за другое государство. Но хрен редьки не слаще. И им тоже суки понадобятся, — понтикка сделала перевозчика словоохотливым. — Поэты, если они, конечно, настоящие поэты, вкладывают душу в свою поэзию. Они — зеркала мира. А поэтессы, коль они себя таковыми всерьез возомнили, не отражают мир, они отражают кормушку, от которой кормятся.

— И не бывает исключений? — поинтересовался Вилье.

— Исключения только подтверждают правила, — с легким зевком ответил финн. — Ты вот лучше расскажи, что за байками интеллихент кормил уши своей дамы?

— Ну, — начал Ритола, словно обращаясь к своей памяти, а потом продолжил.

Он рассказал пару услышанных баек о смерти, в одной из которых некий кузнец ждал своей кончины. Типа, в незапамятные времена смерть приходила в заранее оговоренные сроки, а кузнец в ожидании ее сковал себе гроб, весь такой железный и прочный. Навесил на него двенадцать замков: один закроешь — все закрываются. И говорит человек смерти: «Видала, какой гроб почетный себе заделал? Поди, тебе самой в таком никогда и лежать не доводилось». Смерть-то, тупая, повелась и улеглась в гроб для проверки. Коварный кузнец тотчас же крышку захлопнул и замок закрыл. Гроб с трудом подняли, бросили в яму и закопали. Вроде бы, конец смерти, жизнь вечна. Но тут Господь-создатель возмутился: что за байда творится! Смерть Он освободил одним своим дуновением, и стала она приходить к людям без дополнительного оповещения (священник Виктор Никольский, Олонецкие епархиальные ведомости, 1907,? 5).

Во второй байке люди тоже жили до посинения, то есть, до полной утраты способности трудиться. Тогда недееспособного старика на дровнях добрый и почтительный сын увозил в лес и там оставлял без пищи и воды, а сам, посвистывая, уходил домой к жене и горячей каше. Однажды таким вот образом сын по обычаю поступил с отцом, а тот на прощанье, возьми и скажи: «Чего добру пропадать? Возьми дровни с собою, потом и тебя на них в лес свезут, когда состаришься». Закручинился сынок, да и взял отца обратно домой, поселил возле курятника и кормил куриным мясом до самой его смерти от естественных причин (тоже от священника Виктора Никольского).

— Ну, тут дело нехитрое, — сказал перевозчик. — В первой байке дело вовсе не в кузнеце, а в том, что Земля перестала вращаться. В Библии тоже об этом упоминается. Закрыл на замок один месяц в году — все прочие на замки закрылись тоже. Нельзя человеку против природы идти. Во второй же сказке слово пробуждает мысль, мысль пробуждает сострадание, сострадание рождает любовь. А любовь — это то, что делает человека человеком.

Тойво и Вилье переглянулись. Оказывается, все просто в этих старых-старых сказках.

— Да, — сказал Ритола. — Так, вероятно, правильно. А этот «умник» все про сатану, да сатану вещал. Мол, только Господу смерть нужна, а сатане — без надобности.

— Ну, и дурень этот интеллихент, — опять зевнул финн.

— Позвольте, а откуда Вам столько известно? — спросил Тойво.

— Так мы куда едем? — усмехнулся перевозчик и сам же ответил. — Каяни — место, где жил Элиас Леннрот, я к нему в детстве часто бегал такие же сказки слушать. Он их и научил понимать. Знаете Леннрота?

— Он наши деньги, марки, придумал, — кивнул головой Антикайнен.

— Он Калевалу возродил, — сказал финн. — Собрал руны ливонские воедино. И в Суоми, и в Карелии, и у саамов, и в Архангельске слушал их и записывал. Неужто не слыхали? А если слыхали, то не все. Все даже в книжке не опубликовали. Эти руны, парни, постарше нашей Библии будут. Вот потому-то попы и отлучили Леннрота от церкви перед самой его смертью. А что про колдунов интеллихент толковал?

Вилье на минуту задумался, в течение которой Тойво поспешно устроился на своей лавке: слушать-то лежа легче.

— Про ведьму из Вытегры рассказывал, — наконец, сказал Ритола.