Революция и семья Романовых

Могучий размах Февральской революции парализовал усилия монархической контрреволюции в обоих ее проявлениях: самодержавном, царистском и конституционно-монархическом. Но вопрос о судьбе отрекшегося царя, его семьи и других членов династии Романовых продолжал волновать всех. В неустойчивой атмосфере первых послереволюционных дней, полной тревожных ожиданий, при отсутствии сколько-нибудь надежной информации и распространении различных слухов трудно было предположить, что, по крайней мере, на фронте не найдутся силы, готовые сплотиться под знаменем реставрации. Бывшая царская Ставка в Могилеве представлялась для многих центром, штабом возможных монархических заговоров. Такое подозрение усиливалось, прежде всего, тем, что туда, в Могилев, из Пскова вернулся отрекшийся царь; далее – туда с Кавказа направлялся великий, князь Николай Николаевич, 2 марта (еще до отречения) назначенный Николаем II верховным главнокомандующим. Там и во фронтовых штабах находились некоторые великие князья и немало высших офицеров, настроенных откровенно «верноподданнически». Спустя много лет белоэмигрантские историки, ссылаясь на отсутствие сколько-нибудь определенных реставрационистских проявлений в послефевральские дни, склонны были даже иронизировать над «контрреволюционными страхами» революционной демократии. Но то, что становится так очевидно после событий, бывает далеко не столь ясно в те дни, когда они происходят. К тому же (и это главное) почва для произрастания реставрационно-монархических вожделений, безусловно, была. Даже несмотря на то, что высшее командование, действовавшее теперь заодно с Временным правительством, старалось не допустить возможных антиправительственных эксцессов справа, со стороны неразоружившихся монархистов, монархическая пропаганда прорывалась сквозь завесу показного «всеобщего признания» нового строя.

В делах Ставки сохранился, например, любопытный документ, датированный началом марта, – листовка, предназначенная для командиров кавалерийских корпусов и дивизий и вообще «господ офицеров». В листовке, подписанной «Комитетом», выражалось сомнение в подлинности и законности отречения. «Мы не знаем, – писали анонимные члены «Комитета», – под каким давлением произошло мнимое отречение нашего монарха. Здесь ведь возможен и подлог, и принуждения, чего можно ожидать от изменников». Далее намечалась программа действий: «1) грудью будем защищать веру, царя и отечество… 2) категорически отклоняем всякую мысль о солидарности нашей с бунтовщиками и изменниками, совершившими переворот… 3) коленопреклоненно, всеподданнейше молим нашего обожаемого монарха взять свой отказ обратно… 4) послать всюду телеграммы, что мы по-прежнему верим нашему государю Николаю Александровичу»[148]. Нет, угроза царистско-реставрационистских вспышек была вполне реальной, и потому вопрос о Романовых не мог уйти с повестки дня.

Все мемуаристы из числа тех, кто находился с Николаем II в Пскове, утверждают, что, принимая решение об отречении, сам он предполагал «удалиться» в Крым (в Ливадию) и жить там как «частное лицо». Согласно Воейкову, еще утром 3 марта, когда литерный поезд, покинув Псков, шел в Могилев, отрекшийся царь не изменил своих намерений. «Я счел долгом коснуться вопроса о необходимости царю с семьей покинуть пределы России, – пишет Воейков, – но государь ответил отрицательно»[149]

.

Вечером 3 марта поезд бывшего царя подошел к вокзалу Могилева. Генерал Алексеев, как и прежде, выстроил на перроне почетный караул, но это было последним, что могло напоминать о прежних временах. Прошло всего лишь три дня со дня отъезда Николая, но город совершенно преобразился. Повсюду развевались красные флаги, маршировали воинские части с оркестрами, игравшими «Марсельезу». «Настроение мирное и тоскливое», – записал Николай в своем дневнике…

По-видимому, утром 4 марта через генерала Алексеева он направил Временному правительству записку, в которой просил гарантий для беспрепятственной отправки всей своей семьи в Англию[150]. Что же заставило его изменить первоначальное намерение? Можно думать, манифест Михаила об отказе вступить на престол, о чем Николай впервые узнал от начальника дипломатической канцелярии Ставки Н. Базили, выехавшего навстречу царскому поезду 3 марта. «В разговоре по поводу этого манифеста, – пишет Воейков, – государь выразил глубокое огорчение как отказом августейшего брата взойти на престол, так и формой, в которую он был облечен»[151]

. Действительно, Николаю не могло быть неясно, что вопрос о сохранении монархии теперь становится по крайней мере проблематичным. Тогда-то, может быть, и возникла мысль об отъезде в Англию, зароненная Воейковым или кем-либо еще из ближайшего окружения царя и всецело поддержанная начальником английской военной миссии генералом Хэнбри-Вильямсом и другими военными представителями союзников при Ставке[152].