Революция в стоп-кадрах

– Чем дольше мы в космосе, тем меньше продолжительность полета. Соотношение мяса к миссии растет, если только мы не умираем по расписанию. А мы такие неблагодарные и невоспитанные, что живем. Каждая корсекунда без инцидентов, когда никто не выпадает из шлюза, когда никого не размазывает двигателем, снижает нашу ценность. И сейчас, как понимаю, библиотека бэкапов куда важнее, правда? Ведь суть этой миссии не в людях. И так было всегда. У нас есть одна служебная функция: мы должны быть полезны для сборки твоих ебаных врат.

И теперь я уже не такая тихая.

– Ты не остановил меня, – заметила я.

Бесконечными рядами самодовольно мерцали хрустальные скульптуры.

– Сколько, Шимп? Сколько человек ты выбросил из воздушного шлюза или сжег… или просто отключил, пока они не сгнили в пыль?

– В моей памяти нет…

– Гипотетически скажи, блядь! У тебя же все так хорошо с гипотезами! Сколько людей здесь спало, пока ты их не списал, а потом не промыл себе мозги, не стер вину начисто?

– Я не могу сказать точно, – не сразу ответил он. – Приблизительно три тысячи человек.

– Ах ты уебок. Ты же просто машина, чудовищная злая машина.

– Сандей, я не понимаю, почему это что-то меняет.

– Тогда ты еще и идиот.

– Каждый, кто умирает во время полета, умирает согласно прогнозам. Вы все знаете, что скорее всего проведете на борту всю свою жизнь. Вы все знаете, что скорее всего здесь умрете. Вы знаете, что рано или поздно в дело вступит ожидаемый уровень смертности; более того, если он окажется слишком высок, это значит, что в среднем вы прожили гораздо дольше, чем ожидалось. Даже после перемещения архива мы все равно опережаем медианный сценарий.

«Ты хочешь сказать, что мяса на борту все еще в избытке».

– Списание прошло бы во время стазиса. Никто бы не страдал. В миссии такого рода – это наиболее благоприятный вариант.

– Не страдал? Ты убил наших друзей! Людей, которых я, возможно, знала всю свою жизнь! Ты не считаешь, что такой факт будет для нас важен?

– Скорее всего, списание будет идти по племенам. Их не будет на палубе, не останется уцелевших. А значит, не будет скорби, не будет разорванных эмоциональных связей.

– Элон Моралес, – сказала я, сжав зубы.

– Ты даже не могла вспомнить, как его зовут.

Клянусь, в голове этой гниды прозвучал упрек.

Я обхватила голову руками.

Как же долго до меня доходило! Сколько миллионов лет я не видела того, чем он является? Боже, а он даже ничего от меня не скрывал.

Я была слепа с самого отлета.

– Сандей…

– Заткнись, блядь! Просто заткнись, тварь, и оставь меня в покое!

Не знаю, сколько мне понадобилось, чтобы найти хоть какие-то слова. Словно кто-то решил заговорить за меня.

– Боже, Шимп, я видела, как ты танцуешь!

– Извини, – ответило оно. – Этого я тоже не помню.

Ябодрствовала шесть дней. Не смыкала глаз, сидела, забившись в угол, закрашивала датчики, просто бормотала или кричала в пустых коридорах. Но в конечном итоге оно меня усыпило. В конечном итоге я ему позволила.

А что еще оставалось делать? Отказаться от склепа, боясь, что машина убьет меня во сне? Шататься по туннелям, пока не помру от старости? Остаток жизни провести, торча в играх?

В конце концов ничего не изменилось. Все осталось как прежде, вот только с моих глаз упали шоры. К тому же оно пообещало воскресить меня.

И ни у кого из нас не было выбора.

Оно воскресило меня, но я не говорила с ним, едва ли словом перемолвилась с другими спорами. Я выполняла свою работу. Не высовывалась. Думала, сколько людей в команде любят музыку.

Оно меня усыпило.

Воскресило, и я снова постаралась почувствовать те самые минуты перед закатом, поговорить со старым другом – только не смогла его найти. Меня приветствовала иная сущность, собрание шестеренок, логических схем и многоуровневых интернейронов. Раньше мы вели беседу: теперь же я видела, как мои слова входят в систему, сворачиваются, тасуются по трубкам и фильтрам, усекаются, собираются заново, а потом мне скармливают их, выдавая за что-то новое.

Оно меня усыпило.

Тут я вспомнила: это не вина Шимпа, так не могло быть. Нельзя винить кого-то за то, как он спаян. Машину вынудили нажать на спусковой крючок силы, находящиеся вне ее контроля. Возможно, оно тоже было жертвой, как и Элон Моралес.

Оно меня усыпило.

Воскресило, и в этот раз я поняла, что, возможно, в следующий раз уже не вернусь: списанный есть списанный, мертвый есть мертвый, и какая разница, кого винить: пушку или стрелка? Я соразмерила миссию, в которую верила всем своим сердцем, с ценой ее успеха.

Оно усыпило меня, возможно в последний раз.

И воскресило.

Я оплакивала потерю друга. Ненавидела себя за глупость, за то, что вообще когда-то считала это другом. Наблюдала за тем, как другое мясо умирало и воскресало, умирало и воскресало; видела, как электричество бежит по схемам, когда мясо включено, но стоит его вырубить, и напряжение падает. Я проспала тысячу лет, а жалкие сны бодрствования провела, взвешивая целое и его части.