Революция в стоп-кадрах

Не знаю точно, что сделала Лиан. Может, все установила на ощупь. Может, та же самая программа, которая идентифицировала ее как Дорона Леви, подсоединила столь же вымышленное изображение в сигнал, идущий с ее зрительной коры. Но я услышала щелчок, когда соединение снова встало в паз, и перевела взгляд на шину, когда Лиан закрыла крышку.

– Вот так сойдет.

Ось установлена.

– Да, – ответил Шимп и тут же послал по линии несколько миллиампер для верности. – Показатели хорошие.

Если проследить за траекторией луча, идущего от гразера 172 через всю камеру сгорания до противоположной стороны, то ее конечной точкой станет совершенно невзрачное пятно из стали и камня. В этой конкретной точке, по идее, нет ничего важного, если гразер запустится сам по себе. Там ничего и не должно быть, так как скоро кубические метры окружающей породы мгновенно превратятся в магму. Любая проводка в этой среде – неважно, оптическая, электронная или квантовая – просто испарится.

Но мы отследили Шимпа до некартированного узла, тот находился примерно в четырех метрах слева от центра камеры сгорания и где-то в метре за переборкой отсека. Вот оно, место в первом ряду для предстоящей сборки, локация, из которой за событиями можно управлять с минимальной задержкой. И если гразер 172 запустится сам, то Шимп умрет.

Конечно, гразер 172 не мог своевольничать. Вся система вдарит одновременно, в совершенной гармонии: все фотоны высокой энергии сбалансированы друг с другом, и когда наступит то самое мгновение невероятного созидания, все силы соединятся и тут же отменятся. Километры грубой проводки, атомные часы, выверенные до числа Планка, существовали лишь с одной целью: все должно было действовать точно и в синхронном режиме.

Слово «точно» не передает красоты момента. Точность – это слишком грубо. Ни одни часы не смогут запустить все лучи одновременно; даже мизерная вариативность выведет всю систему из строя, синхронность пойдет ко всем чертям, а кабели, тянущиеся от каждого гразера, были разной длины. Потому существовало лишь одно решение: встроить идентичные часы в каждый гразер, вбить их прямо в спусковой механизм, где каждая схема будет выверена до ангстрема. Потом откалибровать все по мастер-часам, разумеется, но когда пойдет отсчет, последовательность запуска будет идти по локальным.

Вот только все эти сложные схемы не знали одного: сигналы, которые мастер-часы посылали на 172-й, теперь проходили через плагин, установленный Лиан. Пока тот спал. Так и будет, пока где-то на расстоянии десяти метров от него не пройдет магнитный ключ с уникальной и крайне характерной подписью; тогда система проснется и станет секретарем 172-го. Будет следить за его звонками, составлять расписание встреч, отвечать его голосом, выдержав достаточную паузу, чтобы на другом конце провода решили, что сигналы прошли весь путь и истолкованы верно.

Вот только это было не совсем так. Секретарь был образцом прилежания, когда дело касалось чистой и четкой коммуникации. А вот насчет хронометрии он придерживался собственных стандартов пунктуальности.

Как только наша система приступит к работе, гразер 172 будет жить на триста корсекунд в будущем.

Шимп воскресил меня из-за очередного приступа неуверенности, порожденного крошечными, но все нарастающими различиями между тем, где мы находились и где должны были находиться по плану.

Он воскресил меня ради сборки, которой не было, около звезды, чьи расположение и металличность просто кричали об оптимальности, вот только материала с нее едва хватало для заправочной станции, не говоря уж о вратах. Как будто кто-то побывал здесь до нас и собрал все сливки. Мы даже поискали чужие стройки, но ничего не нашли.

Механизм воскресил меня ради сборок, о которых я почти сразу позабыла, поднял из праха по причинам столь мелочным, что сейчас я могу вспомнить только раздражение от привычных славословий Виктора о конце времен и еще большую досаду на рабскую привязанность Шимпа к порогам срабатывания.

Впрочем, обычно я спала, а Шимп все строил свою армию фонов. Спустя столетия я посмотрела повтор.

Ничего подобного я никогда в жизни не видела.

Я привыкла к обычному танцу: жнецы вырывались из подвесных отсеков, рой падальщиков отправлялся вперед на скоростях, при которых любое мясо сдохло бы моментально, и принимался собирать пыль, камни и целые горы, полные драгоценных металлов. Набрав достаточно, жнецы трансформировались, подавали друг другу руки, сливались воедино и превращались в принтеры, плавильни или сборочные линии: получалась целая фабрика в виде фрагментарного облака, растянутого на пятьсот километров. В его сердце сращивалось Кольцо Хокинга; а по краям рождалось еще больше жнецов и пастухов для камней. Иногда им приходилось улетать на пол световых года от стройки, но они возвращались с рудой и сплавами, все ради ускоряющегося роста массы и сложности.