Рядовой Рекс

И вдруг в их дуэт вплелся звонкий, почти мальчишеский тенорок лейтенанта Ларина; чуточку смущаясь, он взял мелодию на себя.

Ты сейчас далеко-далеко,Между нами снега и снега…

Громов широко улыбнулся, взлохматил волосы на голове Игоря и еще крепче обнял его за плечи.

До тебя мне дойти нелегко,А до смерти четыре шага.

Когда друзья стали петь последний куплет, послышалось робкое подвывание – это Рекс, строгий, невозмутимый Рекс, издавал какие-то горловые звуки. Трио умолкло. Умолк и Рекс. А когда офицеры, опрокинув еще по стаканчику, под размашистое дирижирование Васильева запели во весь голос:

Пой, гармоника, вьюге назло,Заплутавшее счастье зови.Мне в холодной землянке теплоОт твоей негасимой любви… —

Рекс выдал такую руладу с подвывом, что все со смеху схватились за животы.

– Ну и дела! Ну и чудеса! Да его надо не в разведку, его – в Большой, – постанывал доктор.

– И точно. Товарищ капитан, он же нас когда-нибудь демаскирует. Услышит в немецкой траншее губную гармошку и как врежет арию певца за сценой! – вытирал слезы Ларин.

А Громов только крякал:

– Ну, Рекс. Ну, ты даешь. Что же теперь с тобой делать? Иди-ка сюда!

Рекс подошел к хозяину, положил морду ему на колени и преданно уставился в глаза.

Громов потрепал стоящие торчком уши, отрезал кусок колбасы и протянул Рексу.

– Все хорошо, а чего-то не хватает! – вздохнул Васильев.

– Я знаю чего, – вставил Ларин.

Доктор недоуменно поднял брови.

– Салюта! – заявил Ларин. – Я однажды видел, еще до войны. Правда, не салют, а фейерверк, но все равно здорово!

– И я видел! – возбужденно подхватил Громов. – Первого мая – точно?

– Точно.

– В сороковом?

– В сороковом.

– Да, славяне, за такое зрелище полжизни отдать не жалко. Если бы нынешний салют увидел кто-нибудь из наших ребят, а потом рассказал… Но все они здесь, а салют там. Стоп! – загорелся вдруг Громов. – У меня идея! Завтра же напишу матери и попрошу рассказать о салюте.

– Я тоже! – вскочил Ларин. – А потом из их рассказов составим общую картину.

– Кому бы еще? – напряженно вспоминал Громов. – Некому. Все друзья на фронте.

– А что! – оживился Васильев. – Неплохая идея. А вообще-то, братцы, весь этот огонь и грохот нужен тыловикам, мы этим сыты по горло. Если честно, для меня лучший салют – тишина. Вот как сейчас.

– Да брось ты, – фыркнул Громов. – Тишина. Скажи еще: кабинет, кресло, книжные полки.

– А что, и кабинет неплохо, и книжные полки…

– После войны! Зарубите себе на носу, капитан Васильев: все это – после войны. А сейчас – и огонь, и грохот… До Берлина еще далеко.

– Да-а, далековато. Но мы дойдем! – неожиданно грохнул кулаком по столу Васильев.

– Дойдем! – согласно кивнул Громов. – За победу! – поднял он стакан. – За салют в Берлине!

Глава XIX

Прав был Громов, когда говорил, что все их ребята здесь, а салют – там. При этом он имел в виду прежде всего свою роту, свой полк, свою дивизию, своих фронтовых друзей. Люди, в честь которых Москва салютовала двенадцатью артиллерийскими залпами, не могли видеть даже отблеска этого грандиозного фейерверка – все они были в блиндажах, окопах и землянках, порой на расстоянии броска гранаты от врага. Все, кроме одного, израненного, измученного, чуть живого.

Он лежал на нижней полке зеленоватого вагона довоенного образца, старался не стонать, когда машинист резко тормозил и так же резко бросал паровоз вперед, когда вагон швыряло на стрелках, но не удержался и закричал: «Воздух!», когда многоцветное зарево в полнеба величиной озарило медленно густеющую темноту летней ночи. Коротко, но почему-то не тревожно, а ликующе загудел паровоз! Ему вторили другие – и встречные, и те, что стояли на запасных путях. Началась такая какофония, а в небе полоскались такие немыслимо прекрасные зарницы, что все раненые потянулись к окнам.

– Что такое? Почему не останавливаемся?

– Почему молчат зенитчики?

– Не молчат. Слышите, какая канонада…

– Где мы?

– Люди-и-и! – радостно закричал кто-то. – Да ведь это же Москва!

– Как Москва?

– Не может быть!

– Что здесь может так сильно гореть?

– Когда в Сталинграде горела нефть, по ночам тоже было светло.

– Неужели бомбили Москву? Неужели прорвались?

– Да ты что?! Сейчас же не сорок первый.

– Тихо вы, паникеры! Ничего нигде не горит. Это салют!

– Какой салют?

– Не может быть!

– Точно, салют!

– Сестричка! Доктор! – кричали раненые. – Что происходит?

– Салют, – не веря глазам, отвечали сгрудившиеся у открытых дверей вагона медики.

– А как же затемнение? Ведь налетят «юнкерсы».

– Значит, не налетят. Значит, руки коротки. Значит, пришел на нашу улицу праздник!

И тут в вагон вошел профессор Дроздов.

– Товарищи! – ликующе начал он. – То, что мы видим, – салют! Салют из ста двадцати четырех орудий в честь освободителей Орла и Белгорода. Все вы сражались в тех местах. Так что этот салют – в вашу честь! Ура, товарищи!