Риф

«Вставай, вставай, Павлик, — трясет меня за плечи Ху-анита, — пора вставать, сейчас явится куча моих родственников». — «А где Сиро?» — зачем-то спрашиваю я. — «Он на работе». — «Какая работа? Ведь карнавал, никто не работает…» — «Ну, маяк должен светить каждую ночь. И никакой карнавал тут не поможет. Ну что, поехали? — она прямо в постели одевает меня. — Позавтракаем в кафетерии. У нас ведь нет времени». — «А ты-то куда?» — спрашиваю я, искренне удивляясь. «И я — на работу, — она хрипло смеется, — я теперь в гостинице «Линкольн» работаю, знаешь? Ну что так смотришь, да, теперь я возить вас в школу не буду. Какая-нибудь другая объявится. Влюбишься в нее, а, ниньо?» Она смеется, целует меня. На стенных часах шесть. Мы выходим, Хуанита запирает дверь. В узком проходе между двумя домами, прямо под нашим окном, застряла карнавальная конструкция — из тех, что ставят на грузовик и сверху на нескольких ярусах танцуют. Конструкция была опутана серпантином, и легкий ветерок шевелил разноцветные ленточки. На пути к автобусу мы не встретили ни одного человека.

Оставшись один, я задумался. Впереди — длинный день, спать уже не хотелось. Сквозь дома поблескивало море. Приняв решение, я купил билет на рейсовый автобус. Всю дорогу до Фары я смотрел в окно, видел красную сухую землю, редкие пальмы, плантации ананасов, гуайавы и представлял, каково сейчас в море.

Добравшись к полудню до маяка, я Сиро не застал — должно быть он ушел в деревню за молоком. Но я знал, где спрятан ключ, и вошел, решив перед тем, как проверить снаряжение, перекусить. Я нашел кофе в термосе, кукурузные лепешки в листьях и пакетик йогурта. Затем, выкурив полсигареты, я понял, что больше всего на свете мне хочется спать. Растянувшись на кровати Сиро, засыпая, я еще успел услышать, как он вернулся и говорил кому-то, кажется Жене: «Не надо его будить. Он ночью плавал за Риф».

МАЛКО И ХРИСТИНА

Очнувшись, он сразу вспомнил, что сказал вчера Честар: «Утром вернемся и соберем всех наших». Слова сержанта быстро, как яркий свет, сверкнули в темноте, вызвав резкую боль в висках и в напряженных со вчерашнего дня глазах. Еще не видя ничего, не понимая холодных досок пола и своего скрюченного на нем тела, забыв свое имя, он, дрожа и покашливая, испытывал накопившийся за два дня страх.

Вчера ему было безразлично.

Поднявшись, снова сев, обхватив руками в неснятых на ночь перчатках колени, нащупав локтем рожок автомата, он быстро, в течение полуминуты, вспомнил все: сержант Бранко Честар обрел свои черты — прищуренный твердый взгляд, губы, темные зубы, всегда готовый сплюнуть рот; солдаты его отделения — уставшие, ошарашенные таким количеством смертей, сербы, которых он почти всегда видел издали…

Почему Честар вчера не вернулся за ним? Неужели этот человек-машина, которого в роте всегда называли Буйвол, а некоторые — Рокки, так устал, что не смог вернуться и прикончить его, Малко Павича здесь, в этом единственном целом во всем селе сарае?

«У тебя сербская фамилия, Малко», — как-то сказал сержант, смотря ему своим прищуренным взглядом в переносицу. Малко тогда отчетливо ощутил жужжание огромной силы в темных полусжатых пальцах Честара.

Интересно, сколько за всю жизнь Честар прикончил человек?

Малко вспомнил своего первого убитого — первого и может быть единственного, потому что сербы всегда были далеко и он стрелял в их сторону, не зная, попал или нет. Тогда, месяцев пять назад, еще летом, они вошли в маленькое село, где, как они думали, не было солдат; он шел следом за медленно ползущей танкеткой, и вдруг сбоку из проема между домом и пристройкой вынырнула фигура человека в белом, Малко, выворачивая тело, дал такую нелепую очередь, что изрешетил голубятню и печные трубы на двух домах, а тот человек, пожилой крестьянин, лежал почти разрезанный пулями с головы до живота — он оказался без оружия, но сержант Честар тогда сказал, усмехаясь: «Неплохо Малко, только стрелять научись».

С тех пор Малко знал — Честар ненавидит его.

А теперь? Как выросшее животное, он созрел для того, чтобы быть убитым, стоит только им вернуться…

Сидеть в темноте было невыносимо.

Малко на коленях пополз вперед, ткнул перчатками в дверь — она выпала и, наклонившись, повисла на одной петле. Он увидел прямо перед собой бледные зигзаги криво встающего солнца и белую под темным небом землю — выпал первый снег, остатки села лежали под белыми холмами, и только церковь, снесенная почти наполовину, горела таким ясным и чистым пламенем, как и вчера; все так же, даже еще сильнее клубился над пламенем черный дым — словно невидимый жар поддерживал огонь в течение всей ночи.