Риф

Я проснулся, было часов шесть, вечер, игроки стучали картами и поезд стоял. Он стоял тихо, освещенный оранжевым солнцем, и мне показалось, что я заметил свое вспыхнувшее как бенгальский огонь наслаждение, что я один могу подойти к нему, коснуться, войти. Спрыгнув с полки, я спросил: «Ну… какие новости?» «Все то же, — сказал Макс, — еще день стоять точно будем, пока им зарплату не повысят, в этой дыре…» Я одевался, Толстый нервно усмехнулся: «Пока ты дрых, меня тут обыграли. Послушай, ну зачем тебе вообще бабки, грек? У тебя же в Салониках яхта есть, а, грек? И чего ты вообще в Россию-то прешь?» «Я в России родился, друг, — говорил Келисиди. — И вообще, ты богаче меня, я думаю… смотри, какой толстый!» «Катись-ка ты к своей Андромахе, грек», — Толстый снял футболку и вытер лицо. — Макс, кстати, надо бы еще пивка, а? Жара». «Доиграем, — Макс повернулся ко мне. — Вадик, ты, говорят, какую-то официанточку…» «А-а…» — я махнул рукой и вышел. Мне казалось, что они тоже смотрели мой сон. Может быть жена — там за горами — его тоже видела. Я вспомнил о ней, как думают о прошлом — нежно, тепло, обыкновенно.

В ресторане хозяин снисходительно посмотрел на меня, улыбнулся, сказал: «Ну, парень…» Потом напомнил: «Ты звонить хотел, сейчас свободно, иди». Улыбаясь, я пожал плечами, спросил завтрак. «Завтрак? — переспросил хозяин. — Завтрак?» «Ну, ужин…» «Другая заболела, — сказал хозяин, разглядывая меня. — Шанка опять». И крикнул: «Шанка!» Она выскочила, остановилась — в том же темном платье, в белом с рыжим пятном переднике. Она не улыбалась, она смотрела на меня — небольшая, стройная, чуть склонив налево голову — темные волосы упали на плечо. Я медленно, замерев за своим столом, почувствовал: дрожь, словно легкая трепещущая ткань, пробежала сначала по ней, потом по мне. Она стояла почти рядом, плотно сведя ноги, разведя пальцы рук, сзади ее заливал желтеющий солнечный свет — ее тело вспыхивало, дрожало, лицо, руки, все стало прозрачным, другим. Я чувствовал ее белые зубы за тонкими, крепко сжатыми губами. Потом она подошла — и мне показалось, что она облизнулась. Во мне вдруг проснулся голод, странный, сильный, мне еще никогда так не хотелось есть. «Шанка, — сказал я, улыбаясь, — Шанка, сядь рядом, вот сюда, поговорим, давай?» Она быстро кивнула головой и улыбнулась, не разжимая губ. Она неподвижно стояла, почти касаясь меня коленями, чуть искривив в улыбке рот. «Ну, Шанка, что же ты не садишься?» Она снова кивнула и тут я рассмеялся: «Ах да, у вас же все наоборот! У вас, болгар… Но ты же черногорка, Шанка, ведь так? Ты живешь в горах? У вас тоже кивают, чтобы сказать нет? Да? Ты понимаешь меня? И что такое Шанка — Жанка, да?» Она молча улыбалась, уже почти обнажив зубы, кивала и мотала головой, а я спрашивал ее обо всем, что приходило в голову, давно уже поняв, что она принимает меня за другого, за того, кто перед ней сейчас, сегодня. Я и так другой, и она, конечно, тоже. Я был турист, человек ниоткуда, цветной, проездом, — и кто мог знать, кем я стану там, в Москве, в плохо обставленной квартире с вечным чаем и с перспективой постепенно получить в жизни все, кроме одного — перемен?