Риф

Я опоздал. Поезд стоял с двух часов и в ресторане — мест на двадцать — пиво было выкуплено: шуменское, баварское, турецкое, греческое. Осталось вино, белое, и я купил две бутылки — все могло исчезнуть. Но хотелось пива. Я сел за столик, спросил завтрак. Хозяин — пожилой болгарин — вышел из-за стойки, улыбнулся, подняв седые брови, отвернулся и нетерпеливо крикнул: «Шанка! Шанка!» Никто не появился, хозяин подошел ко мне, тепло улыбаясь, сел рядом и спросил: «Москва?» Я кивнул, он заговорил по-болгарски, думая, вероятно, что говорит по-русски и я, с трудом понимая его, услышал, что забастовка на «Русе» — это надолго, и что за пивом и за напитками поехала машина, а я, тоже улыбаясь, слушал его, держась пальцами за виски, так что он в конце концов спросил: «Пьянка, пьянка?» Я кивнул, хозяин, качнув головой, сказал: «Да-да, надо киселе мляко, да? Таратор, да?» Я кивал, думая о холодном пиве, а потом, вспомнив о жене, спросил, есть ли телефон. Хозяин махнул рукой куда-то в сторону: «Там… говорят, занято, ваши, Москва…» — и я решил, что позвоню после завтрака и может быть после пива. Когда я уезжал, жена собиралась на прием к глазному врачу, знакомому наших родственников там, в Софии. Хозяин встал и опять крикнул: громче, нетерпеливей: «Шанка!» Повернув голову, он смотрел куда-то вниз, на пол — так, словно звал собаку. Крикнув еще раз, хозяин махнул рукой и отчетливо сказал по-русски, но без примеси грязи: «ах ты блядь». Он направился в сторону приоткрытой двери — должно быть на кухню, и оттуда вдруг вышла девушка — может быть, девочка — в мятом, выше колен темном платье, в переднике, закапанном соусом, и с быстрыми, широко раскрытыми глазами. Хозяин что-то брезгливо сказал ей и замахнулся, словно хотел ударить, рукой — я вздрогнул. Шанка подошла ко мне, передник взвился, мелькнули колени, белые, яркие. Посмотрев на меня, она улыбнулась и покраснела — я вздрогнул, мне показалось, что я очутился в новой, только что появившейся как вулканический остров стране — для нас, для двоих. Мне показалось: я вижу ее, женщину, частями, видениями, картинами слишком реального сна. Ее зубы блеснули, улыбка дернулась влево. Она наклонила голову, волосы упали на плечо. Потом она что-то спросила, улыбаясь, поднесла руку ко рту, провела по губам. Я что-то ответил. Я смотрел на ее зубы, я разговаривал с ее ртом.

Она ушла. Что-то случилось между нами — то, что невозможно скрыть — и может поэтому хозяин, когда я уже допивал холодное кислое молоко и начинал есть белый, усыпанный листьями салата сыр, подошел ко мне, сел на краешек стола и доверительно, нагнув свою седую голову, сообщил: «Шанку брось, парень. Она черногорка, блядь, осьмнадцать лет, сто мужчин было, розумеешь?» Я сидел, ел салат, улыбался его произношению, думал о ее зубах и о своих, порченых кариесом. Усмехаясь, я говорил: «Конечно, розумею». «Заболеть можно, парень…» — хозяин похлопал меня по плечу, соскочил со стола и пошел к стойке.

В ресторан входили пассажиры с поезда — семья: муж и жена, дети в ярких шортах-бермудах. «Шанка!» — крикнул хозяин. Она вышла, белая, залитая солнцем и подошла к этим людям. Дверь хлопала, ресторан наполнялся, Шанка мелькала мимо меня, почти касаясь руками, ногой, передником, платьем. Я видел, как потеют ее пальцы, как ткань прилипает к коленям, как она чувствует меня — рывками, толчками, плохо совпадающими с моими точно такими же провалами в яму, — так бывает, когда болен и сладко отдаешься приступу. Ночь кончилась, давно наступил белый день, и я, дождавшись машины с пивом, отправился с полным пакетом в вагон — спать. По дороге мне казалось, что я вижу сон наяву: поезд — серая вереница фургонов, люди в одежде, покрытой блестками песка и какая-то боль — там, за горами. Игроки продолжали играть, я забрался на полку, заснул. Во сне я заметил вылетающую из-за гор птицу, мне хотелось приблизить ее, рассмотреть, но вдруг я увидел вторую картину — солнечней, искренней, там приближались ко мне белые зубы — как вспышка, как взрыв милосердия тела к телу, странное прикосновение, которое еще не произошло.