Робеспьер

В те августовские дни все решения принимались в ратуше, где новая Коммуна устанавливала власть секционных комиссаров, так что Неподкупный довольно редко появлялся в Якобинском клубе. Будучи представителем своей секции, Робеспьер чувствовал за собой не просто силу, а силу вооруженную: во время подготовки к восстанию Дантон и Центральный повстанческий комитет щедро раздавали оружие революционно настроенным гражданам. Речи Неподкупного начали звучать грозно, словно призывы к будущему террору: «Граждане, вы только тогда будете жить в мире, когда ваши глаза всегда будут открыты на все предательства, а ваша рука будет готова ударить по всем предателям». Робеспьер ощущал себя избранником, призванным обеспечивать «общественное спасение и свободу», и когда Собрание предложило учредить специальную Директорию для контроля за Коммуной, он от имени Коммуны заявил, что именно она «должна обладать всей полнотой власти, подобающей суверену», ибо спасла революцию. Собрание пошло на попятный. Выступая от имени народа, чья «жажда мщения еще не получила удовлетворения», Неподкупный тем не менее отказался от предложения Дантона войти во Временный исполнительный совет, который «будет заседать всего три раза в неделю, да и то по утрам». Точно так же он отказался возглавить Чрезвычайный судебный трибунал, прообраз будущего революционного трибунала, созданный 17 августа для суда над заговорщиками и оставшимися в живых швейцарскими гвардейцами, защищавшими Тюильри. Он был готов пользоваться поддержкой народа, давать народу советы, призывать и предсказывать, но не был готов действовать, ибо действие влечет за собой ответственность. В преддверии надвигавшихся выборов в Конвент Неподкупный хотел выглядеть перед своими избирателями безупречно. Однако слова его все чаще становились смертоносным оружием: с его подачи приговор Чрезвычайного трибунала стал окончательным и обжалованию не подлежал. Многие историки сходятся во мнении, что если бы Неподкупный принял пост верховного судьи, то, возможно, сентябрьских кровопролитий удалось бы избежать или по крайней мере жертв было бы меньше. Ибо, отказавшись принять этот пост, он как бы негласно отдавал исполнение правосудия на произвол ослепленной гневом толпы.

Может показаться странным, но для себя Робеспьер еще не определил, является ли республика наилучшим государственным устройством. Поэтому в его тщательно прописанных инвективах в адрес «жестоких тиранов и трусливых рабов» слово «республика» не прозвучало ни разу. Он не привык принимать скоропалительные решения. Тем временем республиканские настроения победоносно шествовали по всей стране, и даже роялисты и конституционалисты вынуждены были славить республику и «торжество свободы над деспотизмом», дабы не попасть в разряд «подозрительных», подлежавших немедленному аресту. Представители революционной власти добились разрешения (точнее, сами выдали его себе) под предлогом поисков оружия проводить обыски в домах «подозрительных» и «предателей». Воспользовавшись «узаконенным беззаконием», Робеспьер попробовал руками Коммуны расправиться со своими врагами и политическими противниками — Бриссо и жирондистами, конкурентами на выборах, и обвинил Бриссо в заговоре с целью возвести на трон герцога Брауншвейгского. Обвинение явно клеветническое и абсурдное. Неподкупный добился даже проведения обыска у Бриссо и выдачи ордеров на арест Ролана и еще нескольких видных деятелей Жиронды. У Бриссо ничего не нашли, а ордера аннулировал Дантон. Но Робеспьер не намеревался заключать мир. «Самые преступные заговорщики не вышли на свет 10 августа, дабы их нельзя было покарать по закону. Скрываясь под маской патриотизма, эти люди убивают патриотизм; делая вид, что они говорят на языке закона, эти люди уничтожают законы... и думают, что им удастся уйти от народного мщения!» — говорил он, подразумевая под «этими людьми» жирондистов.