Робеспьер

Искушенный политик, для противостояния «бешеным» Робеспьер был готов на временный союз с жирондистами. При этом он ни на минуту не забывал, что Жиронда попрежнему враг, и исподволь внушал парижанам, что «заговорщики», «мошенники» и «разбойники», подбивающие народ на мятеж, чтобы потом «иметь возможность расстрелять его», — это партия Жиронды. И, быть может, даже сам верил в то, что волнения организованы жирондистами с целью перед всей страной выставить парижан «анархистами» и врагами собственности. «Народ Парижа умеет поражать молнией тиранов; но он не совершает налетов на бакалейные лавки», — говорил Неподкупный, уверенный, что народ согласен с ним, так как он избранник этого народа. Ибо, по мысли Руссо, «чтобы открыть наилучшие правила общежития, надо иметь ум высокий, который бы видел страсти людей и не испытывал ни одной из них». Именно таким умом обладал Робеспьер, народный избранник, облаченный в доспех добродетели, защищавший его от любых страстей. Но, похоже, в этом доспехе все же имелась брешь: когда мимо дома Дюпле везли на казнь короля, Неподкупный велел мадам Дюпле закрыть все окна.

В тревожные февральские дни Робеспьер, узнав о кончине любимой жены Дантона Габриэль, написал своему соратнику соболезнующее письмо, которое приводят в пример, когда хотят показать, что Робеспьеру были присущи простые человеческие чувства: «Если в том несчастье, которое одно способно потрясти душу такого человека, как ты, уверенность в сердечной преданности друга может принести тебе утешение, ты найдешь его во мне. Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и буду любить до самой смерти. В эти минуты я нераздельно с тобой. Не закрывай своего сердца перед другом, который переживает со всей полнотой твое горе. Будем вместе оплакивать наших близких, и пусть действие нашей глубокой печали вскоре почувствуют тираны, виновники наших общих и личных несчастий. Мой дорогой, я посылаю тебе эти слова, идущие из глубины сердца; я бы уже прилетел к тебе, если бы не щадил первые минуты твоей справедливой скорби». Слова о «тиранах, виновниках наших общих и личных несчастий» удивили Дантона, равно как и весь тон письма, резко отличавшийся от обычной строгой чинности Робеспьера; возможно, поэтому он и сохранил его. Но был ли искренен Робеспьер? Ведь с самого начала он видел в Дантоне главным образом полезного союзника. Союзника, который, став опасным, подлежит уничтожению...

10 марта несколько секций попытались поднять восстание против Конвента, но ни большинство секций, ни кордельеры, ни Коммуна восстания не поддержали. Разгромив пару жирондистских типографий, депутация от воинственных секций явилась в Конвент с петицией и потребовала очистить Конвент от жирондистов, «депутатов-изменников ». Возмущенные жирондисты хотели арестовать петиционеров, монтаньяры спасли их от ареста, однако требование не поддержали: посягательство на депутатскую неприкосновенность являлось оружием обоюдоострым. К тому же обе враждующие партии придерживались социально-политической теории Руссо, полагавшего частную собственность неприкосновенной основой общества. Тем не менее, увидев, что народный гнев направлен более в сторону Жиронды, нежели «горы», Робеспьер с новыми силами атаковал противника, заявляя, что «главный источник наших бед — ажиотаж. <...> Ажиотаж повсюду создает голод, он делает продукты недоступными для бедных граждан». И в качестве неотложной меры предложил «обратиться к народу с призывом против внутренних и внешних врагов». «Когда народ будет просить хлеба, мы дадим ему речь Робеспьера», — ответила Неподкупному Жиронда.

Вместо действий в Конвенте кипели страсти. Называя противников интриганами и заговорщиками, Робеспьер обвинял жирондистов в умеренности и даже потребовал предать суду. Отметим: определение «умеренный» становилось все более опасным, а вскоре его и вовсе приравняют к определению «контрреволюционный». С ответом выступил пламенный оратор Жиронды Верньо, чья эмоциональная импровизация привлекла на сторону жирондистов большинство «болота», так как, несмотря на нападки на якобинцев, лейтмотивом ее стала именно умеренность: «Я знаю, во время революций мечтать успокоить своей волей народное волнение было бы таким же безумием, как если бы кто-то вздумал приказать утихнуть волнам, подгоняемым ветром. Обязанность законодателя — насколько возможно, предупреждать мудрыми советами бедствия, причиняемые революцией, и если для того, чтобы быть патриотом, придется объявить себя защитником насилий и убийств, то — да! — я умеренный!»