Родник Олафа

И доехали они до тех холмов двух Арефинских, смерда прихватили, тот сразу и указал истобку над родниковым колодезем, в коей и пребывал Хорт, ничего не чуя. Там его и повязали. А женка брюхатая со страху опросталась до времени, кровью потекла. И уж не проповедью пришлось действовать против арефинских насельников. С дрекольем, косами пошли за своего кудесника треклятого. И гриди порубили некоторых… Одрину ту пожгли, хотели все предать огню, да Стефан заклял тиуна Бориса Хмару. У того вид хоть и свирепый, а сердце не такое. И он внял, остановил гридей-то разбуянившихся. И люди арефинские охолонули немного. Тогда Стефан и у них вопросил, как же он жив пред ними стоит и вот все его косточки под рясой, а не в болотине у Яши-Сливеня?

Да проповеди там читать было не с руки. Одрина Хорта горела, женка стенала, порубленные два мужика еще кровью исходили. И смольняне повернули да и ушли той же дорогой, по мосткам долгим. Хорт как собака за ними бежал связанный. Но сильный аки лось, лишь на полдороге к Смоленску стал сбиваться и падать, сучить окровавленными ногами, босым же его прихватили, не дали обуться. Тише поехали, шагом…

Повесть Стефана произвела большое впечатление на братию. А еще сильнейшее – на Сычонка. Глаза его стали как тьма озерная, глубь. Он ведь к этому человеку и желал попасть, а тот сам явился. Но в каком виде, после каких деяний!

И неужто он в самом деле здесь? Сычонок потом осторожно приближался к порубу, прислушивался затаив дыхание, глядел остро, словно что-то мог увидеть еще кроме темных и крепких бревен. В порубе и окошка не было.

Сице то ведь Хорт, кудесник Арефинский! Что ж он, не сумеет наволховать? И ринется волком-то серым в туманы Днепра.

У Сычонка аж все волоски на теле дыбом встали от представленного.

И страх усилился от слов Леонтия, которыми тот напутствовал Сычонка, поднимавшегося вечером на колокольню: мол, потщись играть нынче, чтоб того поганца аж до костей пробрали святые звуки. И наверху он не сразу решился взяться за язык обыденного колокола. Да пришлось ударить, и еще раз ударить… Сычонку так и казалось, что звуки те вонзаются в бревна поруба, легко их минуют и режут плоть неведомого чародейника. Но как же он не может с тем справиться? Отразить звуки? Хоть и оглохнуть, пока звон сыплется сребряными мечами да копьями.

Сычонку не верилось ни во что: ни вот в эту колокольню, ни в близкий град Смоленск с церквами да хоромами, над коими повисла круглая большая желтая луна, ни в пристань Смядынь на Днепре, ни в Чуриловку, ни во что и ни в кого. Все чудно

было. Будто и не было, а только блазнилось.

Леонтий перезвоном оказался недоволен.

– Необытно[190] играл, Василёк, – проворчал он и, прищуриваясь, вгляделся в лицо мальчика. – Али осетило[191] тебя нечто?..

Мальчик пожимал плечами. Откуда он ведал, что с ним такое стряслось. Да и ничего, просто не было задора к игре-то.

9

Наутро монахи как-то переглядывались, перешептывались… Мальчик уловил разговоры о каких-то подхыбных[192] снах, о том, что Удоля[193] всю ночь била копытом в стену и ржала, а по саду мелькали какие-то зеленые огоньки. Удолей звали монастырскую кобылу, у нее спина и правда прогибалась сильно, так что верхом на ней никто и не ездил, того и гляди, вовсе в землю упрется живот.

Словом, заключил Феодор с налимьими усами, язвена[194]

поганскыя тут у нас открылася.

Сычонку хотелось увидеть своими глазами Хорта. И он даже надеялся, что его кликнут, дабы снести миску еды пленнику. Но понес ядь[195] сам Стефан, а толстый Леонтий с сильными хваткими ручищами его сопровождал. Другие монахи тоже хотели посмотреть на волхва Арефинского, да игумен Герасим всех разогнал, велел идти по своим работам.

Дел в монастыре прибавилось с подготовкой к строительству храма. Все иноки участвовали в разгрузке камней с подвод, а часть уходила на пристань, когда прибывали ладьи с камнями. Плотник инок Андрей обтесывал топором бревна, в помощниках у него был Лука. И сразу с утра Лука хватил нечаянно топором – прямо по руке, левой, два пальца и отсек, указательный и безымянный, кровь так и брызнула на Кострика, что забавлялся поблизости со стружками, и он с недовольным мяуканьем на высокой ноте кинулся прочь, весь забрызганный.

Лекарем слыл книжник-переписчик Димитрий, и бледный Лука опрометью побежал в книжную, зажимая обрубки пальцев. Димитрий повел его в свою келью, где у него были травы всякие, настойки. И кровь остановил, перевязал чистой тряпицей. Лука вышел от него все такой же бледный, квелый, зевающий. Сонливость на него такая напала, что игумен дозволил ему идти в келью и прилечь.

А в полдень случилось иное несчастье: ладья с камнями перевернулась у пристани, и весь груз пошел ко дну.