Родник Олафа

Монахи мрачнели, смуро поглядывали на безмолвный поруб. Спрашивали у Леонтия: как этот Хорт выглядит, каков он из себя? С червлеными[196] ногтями? С волосами на ладонях? Указательный и средний пальцы у него едины? Эти вопросы им подсказал слепой горбун Тараска Бебеня. Он рассказал, что когда жил на Соже, то в соседней веси был оборотень, и его долго не могли схватить, то бишь хватать-то хватали то одного, то другого, но дознаться не умели. А то чадо пропадет у кого, то овцу порежут, то бабу снасильничает неведомо кто на сеновале. И так оно все и шло, пока не объявился един калика перехожий, бывавший и в Царьграде, и Кыеве, и на горах Дуная, и в лесах Литвы. Так он поведал обо всех этих знаках… Правда, ни у кого ни красных ногтей, ни волос на ладонях, ни острых ушей и не было. Но тот калика перехожий знал верное средство обуздания волколака – ошейник. «Как ошейник? Собачий?» – удивился кто-то из братии. Тараска Бебеня отвечал утвердительно, ён самый, мол, и сойдет. Только вбить в него надобно серебряные клепки, а ишшо лучше – шипы. Серебро – главное оружие против оборотней. И шипы те должны глядеть внутрь, к горлу. Тогда люди и пошли к ковачу Фролу, просили его изготовить такой ошейник, каждый пожертвовал серебра елико[197] мог… «И что же?» – не терпелось братии, собравшейся у будки Тараски Бебени.

– А как только изготовил Фрол ошейник-то, мужик Тимоха Радко, бобыль, в лес наладился как будто за лубом, да и пропал. А на него и думала весь!.. И с тех пор всякое кознование прекратилося. И хранили тот ошейник как сильный оберег.

Монахи после этого сообщения – кто плевался и смеялся над дурным людом из его веси, а кто помалкивал и качал головой.

А надо уже было приступать к разбору деревянного храма. В монастыре появился мастер каменных дел Сергей Гридков, спокойный невысокий мужик с русой бородкой и подогнутым, ровно башмачок, носом. Он все осмотрел и рек, что совсем уж пора расчистить место.

Игумену не хотелось убирать храм, да еще в такое время каких-то несчастных случаев, слухов, несуразиц. И он вопрошал того Сергея Гридкова, мол, а другое место нельзя ли подыскать. Мастер озирался ясными глазами. Разводил руками:

– Да иде же, батюшка?.. – переспрашивал бархатным баском. – Тут у тебя сад, тут кельни, там трапезная и поварня. Там нужники. Там склад. Там поруб. Куды?

– За стеной ежели? – поинтересовался игумен, беспокойно перебегая глазами с одного строения на другое.

– Ха! Заместо огородов? А щи у братии будут без капусты? Варево без бураков? Ядь без репы, морковки, чеснока и лука?.. А с другой стороны – колодезь святой. А с той – удолие. Чем яе засыпать? И непрочно будет… И хлопотно то. С князем-то как порешили?

Игумен вздыхал, кивая:

– Да тут и порешили, на месте храма и колокольни.

Игумен, как слышал Сычонок от иных иноков, вопрошал Стефана, что им-то теперь содеять с тем волхвом из Арефино. Не лучше ль отвести на княжий двор? Пусть там и судят. Но Стефан возражал. Он желал благокозненные[198] речи с тем кудесником повести и побороть его в прении, заставить признать истинного Бога. Пусть сам склонит выю пред иконой. А там и отпустить можно в его горы Арефинские, аки он отпущал Стефана на волю… Только без каверзы.

Но волхва призвал на княжий и свой, епископский, двор Мануил. За ним приехали два гридя. И Стефан забрал волхва и отправился на Мономахов холм. Да вот беда-то! Почти вся братия того и не узрела, ибо как раз ладьи разгружали иноки на пристани, с ними ушел и Сычонок, ему нравилось на пристани бывать, глядеть на ладьи, слушать купцов и гребцов – разноязыкие речи, и свицкие[199], и немецкие, и даже греческие. Вот и поплатился за любопытство!

Но уж возвращение волхва со Стефаном зорко караулил. И снова проморгал. Вместо Луки чистил в поварне старую репу, Лука-то был теперь раненый. Только и командовал. И в этот час как раз Стефан с волхвом и вернулись.

Потом от иноков он выведал, что рубаха на спине волхва прилипла и коростой покрылась, видать искусили[200] его плетьми на княжеском али Мануиловом подворье. Но взгляд у него был гладивый[201] и с глумом

[202]. А босые ноги тож в коросте. И Лука узрел будто червленые ногти у него…

– На руцех?[203]

– На лапах, – ответил Лука.

– От дурень, – поругался на Луку Феодор. – Ноги разбиты, вот и ногти червлеными содеялись.

– Погоди, – сказал Сергий-книжник, – у него ишшо и руце поалеют.

Сычонок в последний раз поднялся на эту колокольню, завтра ее должны были разбирать уже. Следом пошел и Леонтий, отдуваясь и что-то шепча. Сычонок оглянулся. Снова над градом восходила громадина-луна, сама как колокол, только молчащий, все никак не издающий ни звука.

Леонтий молчал, сидел на пне, гладком, темном, потрескавшемся. Сычонок взялся было за веревку, да что-то оробел, оглянулся на Леонтия.

Леонтий махнул тяжелой рукой.

– Звони, Василёк! Играй! Пущай коники святых братьев цокают, скачут. Давай!

И Сычонок начал звонить. И получалось у него это волшебно. Леонтий ожил, так и следил за ним. И громко рек:

– Бо убо и есть – сребро!