Родник Олафа

– Я даже не ведаю, с какой ты реки. По какой реке вы с батькой плоты гоняли-то, а? По Ельше? А там на Мёжу и в Дюну? Мой батька на всех реках бывал. А на каких не бывал, про те ему другие речники сказывали. И я ту грамоту речную усвоил. Ладейщиком хочу быть.

И тогда Сычонок кивнул, расчистил землю у яблони, оглянулся и сломал сучок, старательно вывел название реки. Его он научился писать раньше, чем свое имя. И еще название своего города. Гобза и Вержавск. Это оттого, что после дознания на княжьем дворе всем уже в монастыре стало известно, откуда он. Лука и выучил его чертить эти названия. А имени его настоящего никто здесь не знал. И потому Лука еще показал, как писать имя Василёк. Все его так звали.

Но Степка Чубарый уставился на буковки аки баран. Тогда Сычонок велел ему жестами здесь дожидаться, а сам пошел за Лукой. Но Лука никуда идти не захотел, а Сычонка заставил работать в поварне.

11

На следующий день Степка сразу спросил у Сычонка: верно ли бают, что в монастыре, в порубе, оборотень Арефинский сидит? Сычонок кивнул.

– Мамка не хотела пущать, как проведала, – сказал Чубарый, прищуривая то один глаз, то другой, словно прицениваясь к чему-то. – На то ответствовал ей: да бо святая обитель, а мнихи – вои супротив всякой нечисти. Не аще[220]? А она: кобь сотворит, обернесся мышкой али ишшо какой зверушкой. – Степка радостно заржал на весь монастырь. – Степку Чубарого?! – Он ударил себя в грудь. – В мышку?! А-ха-ха-ха-ха!.. Вышло чудо из печуры! Прошает царя растопыря: а иде Марья Хохловна?

На них стали оглядываться монахи и работники.

– Слыхал тое? А? Знашь? То мышь у таракана прошает, иде кошка! А-ха-ха! Аз есмь мышь, а ты – таракан-молчун. Ну, иде тута у вас Марья Хохловна? Четыре четырки, две растопырки, один вертун да два яхонта!

И чего разошелся, жеребец чубарый.

Поутишив гогот, Чубарый притянул Сычонка за рукав, зашептал:

– А ён каков? С шерстью? Глазы горят?

Сычонок пожимал плечами.

– Не видал? – разочарованно спросил Степка. – Тю-у-у… А бают, что вчёрашний тать самый истый по чести мужик, работник спорый, а вишь, как его повело, и то – оборотня проделка. Ишшо бают: загорелась одрина на Рачевке, едва затушили, уж огнь перекидывался на соседей, да с молитвой инок поспел, там тож монастырь. И то бысть по наговору оборотня. Но ишшо было: собаку разодранную на мосту чрез ров нашли. И то, бают, сам оборотень содеял.

Сычонок просмеялся. Показал, что собаку могли задрать такие же собаки.

– Ни! – воскликнул Степка, мотая своим чубом, торчащим из-под шапки. – Ты што ль дрыхнешь, яко луна выкатывается-то? Не видал? Полная, круглая, гладкая… аки… аки… жопа попадьи! – выпалил Степка и заржал.

Тут уже увидел их Заяц, прикрикнул баском на Степку:

– Эй, малец-жеребец, а хватит-ка брюхо надрывать, давай за работу.

И Сычонок тоже взялся доски таскать к стенам.

Мужики на веревках обвисли вокруг храма, сдирали доски, вниз бросали с грохотом. Вдруг Сычонок наткнулся на знакомое лицо: курчавый мужик с ремешком вкруг волос… Он и сразу припомнил его имя: Треня Ус. Ковач. Пошарил глазами и сына его нашел. Значит, и они сюда пришли на заработок. А почему же свое дело оставили?

Треня Ус тоже Сычонка узнал, окликнул своего сына:

– Глянь, Дружинко, старый убогый отрок. Здорова!

Сычонок кивнул ему, потом и его сыну.

– А ты в обнове, – сказал ковач. – Отцы святые приютили, выходит дело.

Сычонок кивнул снова.

– Вота оно яко обернулося, – продолжал ковач. – Теперь мы к тебе за сугревом. Без хлебушка-то озноб брюхо пробирает. А нашу кузню-то погромили… – Ковач тряхнул кудрявой головой. – Вон яко бывает.

Тут посреди общего говора, стука раздался необыкновенно громкий треск – будто само небо надломилось, аж все пригнули головы. Послышался истошный вопль:

– Поберегись!..

И следом купол просел, стена накренилась, и купол рухнул с великим грохотом, а за ним и полстены. Земля под ногами содрогнулась, поднялась пыль облаком. И крики, идущие откуда-то из самой раны, резанули слух всей братии и всего трудового люда. Так, что все на миг застыли и онемели… Ожили, заговорили, побежали… Из-под бревен вытаскивали покалеченного юнца, у него кровь хлестала из сломанной ключицы. Парень захлебывался криком. Из завала достали еще одного мужика, на нем ни капли крови не было, но лицом он страшно белел и не дышал совсем. Кликнули Димитрия. Тот склонил скуластое бледное лицо над тем мужиком, пощупал его руку, приложился ухом к груди и, разогнувшись, перекрестился.

– Прими, Господи, новопреставленного раба Твоего…

– Рижко Горчака, – подсказал кто-то.

– …Рижко Горчака, – договорил Димитрий.

И все стаскивали пыльные шапки и крестились.

А второй еще кричал, перебулькиваясь кровью, и то умолкал, то снова кричал… И резко затих. Но бысть живый. Димитрий велел нести его в свою келью, пораненного острожно положили на тут же сбитые носилки и понесли. Шли, отмечая свой путь кровавым бисером на дорожке…

На некоторое время все работы прекратились, только Леонтий и Тараска Бебеня упорно мастерили из бруса и бревен звонницу, уже доделывали, потому и не могли остановиться.