Родник Олафа

А как же то видение Леонтия про маленького Спиридона в храме-то близ монастыря Смядынского, в желудевой шапочке?! Спиридона, поющего акафисты али еще другое…

Сычонок сейчас и сам будто наяву все то увидел, о чем ему поведал рыжий толстый кот… Али не кот…

И он увидел маленького старичка, идущего по болоту, аки посуху, в белой мантии с черными крестами на плечах, в желудевой шапочке с короткой веточкой, перебирающего пальцами так, словно в руках у него свирельца, приставленная к губам.

Тут Сычонка осенило просто набрать воздуху в грудь и засвистеть сычом. Над топями полился чудной этот свист лесной птицы. И то чудно, что голос птичий никогда ему удавкой не перекрывало. Словно кто токмо этот глас ему и дозволял, но никак не другой. Недаром баба Белуха толковала, что унука сглазили и наговор наслали…

Только свист сыча ушедший Хорт и услыхал. Он медленно возвращался, очень медленно, Сычонок буквально устал ждать именно его приближения и думал, что тут-то и помрет совсем.

Но вот Хорт рядом. Видит хорошо при луне, что мальчик утоп уже по грудь, а не спешит, стоит и глядит молча и внимательно.

Дядька Арефа, ты почто так-то?!

Хорт чуть склоняется, всматриваясь в бледное, заляпанное болотной грязью лицо малого, чутко вглядывается, зорко метит. Наконец молвит:

– Почто не позвал сразу, мнихшек?

Да какой он монашек!.. Сиромах, а не монах!.. Спиридон глядит в лицо это странное, продолговатое, с крупным носом, шишкастым лбом. А пепельные глаза Хорта живут, всею силою вперяясь в мальчика. И тут Спиридон вдруг ощутил себя в полной власти сего человека, ощутил себя как та овца, которую батька зарезывал Егорию Хороброму в лютую зимнюю стынь, чтоб боронил Егорий, волчий пастырь, животинку всякую от волчьих стай. И оковал его ужас, еще никогда допрежде не испытанный.

И он сам попытался опять выбраться, да ушел в трясину глубже. Тогда Хорт протянул ему посох.

– Имай[248] крепко!

Сычонок вырвал одну руку, вцепился в посох, потом и другой схватился. Хорт потянул посох, отступая по тропе, потянул… Мальчик как взялся за посох, так уже не отпускал, не ослаблял хватку. И чуял, как болото Немыкарское мудно[249] его отпущает, неохотно, но отпущает. Но лапоть один все ж таки заело. Только размотавшийся онуч и остался, волочился за ним. Мальчик оказался у ног Хорта.

– А я ли тебе не наказывал шагать в хвост? – спросил он.

Мальчик тяжело дышал, не подымая главы, упавшей на грязные руки. Дух болотный забивал ему ноздри.

– Светло будто днем, – проговорил Хорт. – Шагай да шагай… Ну, лихое позади. Подымайся. Пошли.

Хорт снова зашагал было вперед, как внезапно замер, прислушиваясь. Тут и Сычонок услыхал какие-то звуки, словно кто шлепал ладошками по трясине: шлеп! шлеп! Забавлялся. И те шлепки приближались. Не мог же этот кто-то бежать на ладошках?.. Слева появилась в ясном свете луны будто гора черная… Остановилась, повела башкой, и тут стала видна корона. Сохатый! Вот настоящий сохатый! Он стоял некоторое время, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую.

Потом прянул назад, развернулся и побежал прочь, высоко неся свою корону. Зрелище это завораживало: как умудряется такая-то махина легко бежать по топям Немыкарского болота? Как чует, где провал, бездна, а где можно бежать?

– Оле[250]! – выкрикнул Хорт.

Тут и мальчику захотелось восхищенно что-нибудь проорать, а недавний ужас как ветром сдуло. В нем еще больше было восхищения, нежели страха. Младое да жаркое сердце всю жуть еще претворяло в обыденное, лишь однажды не сумело с чем-то справиться, и мальчика оковало молчание, да такое могучее, что и попомнить тот миг он не умел.

Хорт оглянулся почему-то на Спиридона, и его глаза парусили лунным светом и радостью.

Как бы мальчику желалось обрести такую же легкость, как у сохатого! И такую уверенность, как у Хорта. Хорт знал это болото, и оно ему было любо.

Они шли дальше, и уже впереди белели березки на высоком холме, а правее вставал и второй холм, озаренный луной, и там, как зубы, посверкивали стволы берез. И тут Спиридон понял, что они и выходят к тем горам Арефинским. Вот они! Он все ж таки достиг своей цели. А ведь все поначалу мнилось ему далекой сказкой, какой-то град Смоленск, Днепр, село Немыкари, эти горы Арефинские, волхв. Как так содеялось все? Ему и молиться возжелалось прямо на этой болотной тропе под луной, да побоялся Хорта, памятуя, что он – волхв, жрец поганскый; хоть и беззвучна будет молитва, а вдруг тот догадается?

И мальчик тащился за Хортом, обутый в один лапоть с набившейся грязью, да и сам весь залепленный болотной чернотой до ушей. И в том было благо: спасение, броня от комаров. А Хорта они заедали.

По обе стороны от тропы пошли кусты, одинокие березки, будто серебром окованные неким ковачом. Тропа уже не качалась, аки канат али полотнище. Чувствовалась крепнущая земля…