Родник Олафа

И наконец они ступили на твердый берег! Сычонок аж на колени рухнул – не молиться, а передохнуть, насладиться крепостью земной. Ничего-то и нет лучше. Хорт обернулся, посмотрел на него. Отер пот со своего длинного лошадиного, что ли, лица. Посох он отнес к высокой березе и прислонил. Та прияла посох и скрыла прочь от чужих глаз.

Мальчик вдруг почуял запахи жилья. Приподнял голову, прислушиваясь. Точно, пахло и коровой, и лошадью, и овечьей шерстью да дымом.

– Вставай, – сказал Хорт.

Мальчик повиновался и поплелся за этим человеком.

Они приближались к полю. На склоне холма виднелись истобки, три или четыре, под высокими березами и густыми липами.

Но Хорт вел не туда, а в сторону, к подножию холма.

Спиридон удивлялся, что на веси не слыхать собак.

Они вошли в березовую рощу. Вдруг сильно и страшно как-то пахнуло гарью. Пройдя среди серебрящихся берез, они вышли к развалинам одрины. Хорт остановился как вкопанный и долго так стоял столбом, будто вбирая всеми порами этот тревожный дух сгоревшей одрины.

Потом он прошел внутрь развалины, походил там и вернулся, направился вниз, в чащу обширную с травами. Мальчик за ним. На самом дне той чаши поблескивала в лунном свете вода. Это был колодезь, родник, как сообразил мальчик, едва отведав воды, дробящей хладом зубы… Уф! Мальчик снова приник к деревянному ковшу, поданному Хортом, и не мог оторваться. Напившись вдосталь, он хотел и умыться, но Хорт тут же воспретил своим берестяным гласом:

– Не леть!

И мальчик оставил эту затею. От колодезя они снова пошли в березовую рощу, потом среди лапиков[251] полей, уже колосящихся рожью и овсом. Взошли на середину холма к истобкам и огородам, обнесенным плетнями. На иных жердинах висели подбитые корчаги, тряпки. И снова к ним не бросались с лаем собаки. Чудно то было. Хорт и Сычонок вышли на дорогу, что тянулась поясом посередь холма мимо деревьев и истобок. И Хорт в первую не вошел, а к другой свернул, прошагал к двери и стукнул в нее. Истобка с низко надвинутой крышей, крытой дерном, смотрела на путников двумя небольшими оконцами, затянутыми бычьими пузырями. Хорт стукнул сильнее.

И что-то в глубине той истобки ожило, двинулось, приблизилось к двери, дохнуло. И затаилось.

– Нездила Дервуша, то я, Хорт.

Дверь мгновенно отворилась со скрипом и надсадою.

– Ась? – вопросил лохматый бородатый мужик, стоя в дверном проеме и даже щурясь, как если бы в лицо ему светила не луна, а солнце.

– Гой еси, друже, – раздался глас Хорта.

Мужик закашлялся. Видно было, что он растерян и удивлен до крайности.

– Не чаял узреть живым? – вопросил Хорт.

Мужик почесал грудь под рубахой.

– Дак… оле… Кхм… кхма… – Он откашливался.

– Годица при тебе, Нездила?

Мужик еще сильнее закашлялся, вскинул голову, вытаращил пугливо глаза, заскреб уже яростно грудь и молвил:

– Дак… оле… ни…

– А идеже ёна? – быстро вопросил Хорт.

Мужик как-то крутанул лохматой башкой, указывая куда-то в сторону и назад.

– На Удольей Излуке.

– Та-а-ма? – с трубной берестяностью кликнул Хорт.

– Ето… оле… Занеможила, идеже[252] тое стряслося… Кровию сошла… Двое дён пометалася… да и не сдюжила, – отвечал мужик Нездила Дервуша прерывающимся голосом, не смея и смотреть на Хорта.

И затем наступило молчание. Мужик и Хорт будто сами безгласными обернулись.

Но вот за спиной мужика скрипнула дверь, кто-то позади остановился. Он повел лохматой башкой…

И Хорт ожил, повернул и шагнул к выходу. За плетнем уже приостановился.

– Малого прими… обмой, Нездила, – кинул и ушел.

4

Сычонок глаза разинул, и сразу крик, и говор, и щебет утра али полудня уж комом каким-то пестрым обвалился на него – вон сколь он проспал, ничего не чуя и снов никоих не зря. Да тут же и припомнил все бывшее, оно-то похлеще любого чудного сна было… Сразу заныли руки-ноги, загорелись кровавые мозоли на ладонях… Сил даже повернуться не было никоих. Руки-ноги аки тряпки и верви[253]

. Токмо и хватило духу промычать уньцем-то… И под покрики кочетов, квохтанье кур, щебет воробьиный, стук ступки али чего еще, чьи-то глухие голоса он снова обвалился в трясину сна без сна – наглухо, напрочь.

И его еле добудилась белесая девочка с конопатым носом. Он ее увидел. А за нею другую, побольше, но с таким же личиком и такими же волосами. А там и еще одна была. И кто-то пищал в зыбке. Пять дочек было у этого лохматого мужика Нездилы Дервуши. Это потом Сычонок выведал. А покуда хлопал глазами и мнил, что то ему блазнится: двоится-троится…

– Оклемался! – звонко крикнула та первая девочка, что и трясла его цепкими руками за ногу.

– Ожил! – подхватила вторая.

– Возрос! – бросила третья.

А первая все не отпускала его ноги, и Сычонок непроизвольно взбрыкнулся.

– Ой, клюся[254] брыкаецца! – вскрикнула первая девочка, вскакивая.

К ним подошла баба с худым загорелым лицом и высокой шеей, замотанной платком, с выдающимся зело носом.

– Ии-их, – протянула она. – Ишь умаялся, убился. Подымайся. Уж вот и корову подоила. Как раз дам млека. Любо парное-то?

– А то не любо клюсе, – бормотнула та первая девочка.