Родник Олафа

– Перуне, Перуне! Огражди истобку Нездилы от огненного гнева! Да не ярым жаром пышут очеса твои! И ты, Велес, умножь живот Нездилы! И тебя прошаю, Макошь, о стати и жире[259] девкам Нездилы! И Хорс со Дажьбогом дажь света нам. Стрибога ждем с вёдром. И вы, Переплуты, храните жито[260] Нездилы! И Русалки с Полудницами не пожалейте грудие росное!..

Хорт замолчал. Но все еще чего-то ждали.

Хорт глубоко вздохнул и сказал:

– Яша-Сливень, борони наши горы Арефинские от врагов, а пуще от пакостных татей с крестами на брюхе!..

Он перевел дыхание и продолжил:

– Борони, Яша-Сливень! И всё нам подайте, боги, ради жертвы и усердия нашего!

И все выдохнули дружно, но и нестройно:

– Борони, Яша-Сливень! И всё нам подайте, боги, ради жертвы и усердия нашего!

И после того первым уселся Хорт во главе стола, а подле него Нездила и его женка, а дальше уже девочки и Сычонок. Хорт сам себе в миску дымящуюся кашу накладывал. Нездила тож. А остальным – баба. Из двух корчаг наливали парное молоко. Нездила резал ржаной хлеб. И только все начали есть, как пронырливая Крушка пропищала плаксиво:

– Не хочу с им сидети.

– Не леть! – прикрикнул Нездила, содвинув брови.

Но Крушка егозила, кашу лопатила ложкой, а в рот не отправляла.

– Крушка, я те задам! – пригрозила баба.

– Его помочью, – промолвил нехотя Хорт, – его и дружка… как бишь его? – Хорт взглянул на Сычонка. – Да ты, Василёк, немко… Ими и изъят бысть со поруба того. Ошейник было смастерили, оскаленный, будто зубьями… на выю. И костер наладить для мя чаяли… Вызволили малые… Да токмо никто уж не пособит моей Годице…

И все ели кашу с луком и чесноком, хлеб, запивали молоком с овечьим сыром, уже в полном молчании. Крушка тоже черпала своей ложкой и шумно сёрбала молоко, но все косила козьи глазенки на сидевшего рядом Сычонка и супила белесые бровки.

Потом девочки прибирали со стола и мыли посуду. Хозяин с Хортом вышли и толковали о чем-то на дворе, сидя на колоде и глядя, как уже гаснет древесная та корона на макушке Арефинского холма. Сычонок тоже вышел, с трудом переставляя ноги… И ведь не так и много они вчера прошли, все плыли Днепром-то, да борьба с Немыкарским болотом зело истомила, будто невесть сколь пешком прошагали по горам, лесам да долам.

Сычонок все ж таки пошагал со двора, оказался на дороге, озираясь… Заметил: из-за плетня соседней истобки за ним следят два мальчишки, один пониже, другой повыше, в шапчонках. Молчат. Увидели, что приметил, и сразу юркнули куда-то, схоронились в крапиве и лопухах.

Сычонок посмотрел-посмотрел, да и направился сперва по дороге, а после свернул направо и побрел вверх по холму. Приблизился к дубам, не столь уж высоким, но едва ль не в два обхвата в стволах, и оглянулся. Простор был, как в Вержавлянах Великих. Волны лесов, сизо-синие, золоченые солнцем, уходили во все стороны. И повсюду пели вечерние птицы, куковали зегзицы[261], вот будто кто на зело огромадных гуслях поигрывал.

В Вержавске были свои гусляры да иные гудцы[262], коих, правда, честил в хвост и гриву батюшка Ларион Докука, норовя и вовсе изгнать из града, но посаднику Улебу Прокопьевичу оны были любы. И народцу по нраву. Какой же праздник блинный без гудцов? Или иной какой, хоть зимние святки, хоть Никола вешний с кострами, на коих в больших сковородах жарили по десятку яиц на сале с луком да потом попивали бражку и пиво, тут и гудцы старались.

А еще бысть един гусляр с Ельши, речка такова недалеко бежала да и в озеро Ельшу, а после по речке уже и Лучин-городок, и в том Лучине-городке и поживает гусляр Ермила Луч. Батька сказывал, что ходил туда и плоты гонял. Но с реки в озеро не всяк чужак пробьется, речка мимо тянет, а озеро отовсюду травами, что сплелися в мрежу, ограждено. С реки и чуешь: ах, воня прет дивная, да еще гласы долгие гортанные птичии несутся. А – не видно. Что сие есть? По мреже травной не пойти, враз спутает, да и провалишься, нальешься водицы по горло. Хоть бы взлететь да поглянуть!

Но есть, есть един рукав тайный, и по нём в озеро самое и протиснешься. Да дивное озеро: все в белоснежных кринах[263]. И по нём среди тых кринов благой вони туча лебедей плавает, и не туча, а облако белоснежное и чудное.

И посадник Лучина-городка Иван Войтишич претит кому на тое озеро лезть. Не леть!

Сычонок и не мечтал туда попасть, ведь даже батька Возгорь не сподобился, а уж он бысть зело ловок и упорен. Одни разговоры слыхал да и самого Ермилы Луча игру, коей тот забавил люд в некий праздник во Лучине-городке, что пониже того озера на речке Ельше и стоит.