Родник пробивает камни

Немного отлегло на душе, когда четвертого сентября в «Известиях» сообщили, что третьего сентября по постановлению ВЧК была расстреляна террористка, правая эсерка Каплан. А шестого сентября в том же гранатном цехе, где неделю назад сказал свою знаменитую речь Владимир Ильич, состоялся митинг. Ступить негде было, собралось тысяч девять рабочих, даже подоконники были обсыпаны людьми. Выступал на этом митинге председатель Верховного трибунала республики Крыленко. Здорово говорил. По решению ВЦИКа в ответ на белый террор Советская власть объявила контрреволюции красный террор.

В душе каждого бушевала ненависть и закипало горе: как Ленин? Выживет ли? Одна-то пуля не так вроде бы опасна, а вторая угрожала жизни. — Петр Егорович выпрямил корпус и, оглядевшись вокруг, строго, как будто с кем-то собирался спорить, продолжал: — Хорошо, что третью пулю, что была пущена в Ильича, приняла на себя работница нашего завода Попова. Она заслонила вождя своим телом, когда он уже лежал на земле. Рана у нее была не опасная. Каплан угодила ей в руку… — Петр Егорович задумался, лицо его сразу стало печальным и усталым. — Скажи нам тогда: «Чтобы спасти жизнь Ильича — вы должны принести в жертву самое дорогое…» И каждый из нас не задумываясь сказал бы: «Возьмите мою жизнь, только спасите Ильича». Но чудес на свете не бывает. Нам оставалось одно: ждать. И мы ждали. Мы просто ждали. Ждали каждый бюллетень о состоянии здоровья Ильича. Мы даже знали, кто лечит Ленина. Все было поставлено под строгий контроль. Проучил нас стервец, одетый в форму матросика, который упал на приступках гранатного цеха.

Бывало, придем на завод, соберемся кучами и читаем бюллетень о здоровье Ленина. Каждый день, утром и вечером, мы знали, какая у него температура, какое дыхание, какой пульс… Старухи и старики ставили в церквах свечи за здравие Владимира, записывали его имя, когда служили молебен… Все мы ждали и надеялись… Ленин должен жить!.. Не мог он умереть!.. Не имел права.

А двенадцатого сентября мы, михельсоновцы, словно каменный жернов, с души свалили. В бюллетене сообщили, что самочувствие Владимира Ильича хорошее и что больному разрешено немного вставать с постели. И тут мы поняли, что Ленина нельзя застрелить, что ему нужно жить и быть сильным для всей России. Ведь только подумать: и двух недель не прошло, а он уже рвется с постели. И тут, конечно, здорово поработали знаменитые врачи Обух, Винокуров, нарком здравоохранения Семашко.

А восемнадцатого сентября мы плакали. Плакали, как дети. Это был тридцать седьмой бюллетень по счету. У Ильича сняли повязки, и врачи разрешили ему заниматься делами. По этому поводу на заводе состоялся митинг. На митинге было решено: на месте ранения вождя поставить обелиск. Вначале его сделали деревянным. Открыть его решили в первую годовщину Октября — шестого ноября.

И вот дождались шестого ноября. На заводе митинг. Иванов на дворе обтягивал на обелиске шар красным кумачом. Никто не думал и не гадал, что, только что оправившись от тяжелых ран, Ильич в этот великий день приедет не к кому-нибудь, а к нам, к михельсоновцам, где два месяца назад пролилась его кровь. И ведь как приехал? Без охраны. Вышел из машины, на ходу любовно ругнул рабочих за то, что не время сейчас заниматься памятниками, и пошел в гранатный цех, где уже митинг был начат.

Как увидели рабочие Ильича, так и ахнули!.. Боже мой, поднялось такое, что и рассказать трудно. Некоторые от радости рыдали. Не только женщины, плакали и боевики, которые в декабре девятьсот пятого года сражались на баррикадах Красной Пресни.

Ленин произнес тогда речь. Я тебе дам ее почитать. А когда он уезжал… — Петр Егорович озорно посмотрел на Светлану, — мы провожали его тесным кольцом. Случись и на этот раз беда, каждый подставил бы свою грудь, чтобы защитить Ильича. Помню, кто-то спросил: «Владимир Ильич, как же вы без охраны-то?» Он усмехнулся, прищурил свои лукавые глаза и душевно так ответил: «А зачем мне охрана? Я же к вам приехал. Разве поднимется на меня рука рабочего человека?»

И снова видавшая виды, прокуренная трубка Петра Егоровича струила синий дымок, который, поднимаясь, взвивался в зеленую листву густой липы, разметавшей кудрявую крону над скамьей.

Петр Егорович достал свои большие карманные часы, щелкнул крышкой: