Родом из детства

Почувствовав после написания двух рассказов уверенность в своих силах, я приступил к созданию крупной прозы. Я начал сочинять роман. Ни больше, ни меньше. Роман в трёх частях. Трилогию. Название придумал сразу: «Фантастические приключения космического пирата Джона Адидаса по кличке Железная Лопатка». От одного только названия я приходил в восторг. Я был готов творить ежедневно. Но дело почему-то застопорилось. Две недели я придумывал сюжет романа. Потом написал первое предложение: «Звездолёт серебристого цвета с бортовым номером джи девятьсот сорок семь дробь двенадцать, управляемый Джоном Адидасом, капитаном и единственным пилотом звездолёта, стремительно нёсся вперёд в чёрном безвоздушном пространстве». Первое предложение настолько нравилось мне, что я то и дело, раз за разом, перечитывал его десятки, сотни раз. Я выучил его наизусть, и мысленно повторял, и вслушивался в слова, наслаждаясь каждым слогом. Особенно мне нравилась его длина и сложность. (Тогда у меня отсутствовал вкус и я, естественно, не имел своего стиля.) Но! Это первое предложение, эта бесподобная фраза полностью опустошила меня. Возможно, я не рассчитал силы и – увы и ах! – интеллектуально надорвался. Я ведь только начал. Едва приступил. И был морально угнетён запоздалой мыслью о том, что таких великолепных фраз в моём романе должно быть много. Не просто много, а очень много. Сто пятьсот. Сто пятьсот тысяч. Минимум.

Роман благополучно заглох. Я не выдержал гнёта космических масштабов собственной задумки. Был вынужден признать свою несостоятельность. Временную несостоятельность. Я потерпел первое фиаско как литератор.

Зато я увлёкся поэзией. Стал сочинять стихи.

Сперва стихи получались белыми. Мне не давалась рифма. Да и ритм хромал бессовестно. Но меня все эти мелочи и пустячные огрехи не смущали. Меня завораживал сам процесс. Результат меня волновал меньше.

Мало-помалу тетрадь заполнялась. Я никому своих литературных опытов не показывал. Меня не интересовало мнение окружающих. Тогда мне казалось, я писал для себя.

Писать для себя – эгоистично и бесплодно. Как занятие онанизмом.

Тетрадь с моими рассказами, стихами и, так сказать, неоконченным романом во втором классе попала в руки моей учительнице. Случайно. Учительница попросила дать ей тетрадь на некоторое время. Обещала после «продлёнки» отдать.

На переменах я видел, как она листала мою тетрадь и зачитывала вслух отдельные места своим подругам, другим учительницам. Они сопровождали её чтение хохотом.

Да, они хохотали, а я недоумевал. Ведь мои рассказы были очень грустными. И Вулкан, и Джон Адидас в финале погибали.

И над стихами, казалось мне, они смеяться не могли. Это было немыслимо. Что смешного, думал я, в таких, например, строчках:

 

И во сне, и наяву

Пролетал я над страною,

Над советскою страной.

Я летал над морями,

Над лесами и полями.

И везде я видел мир, мир, мир!

 

Наивное, но искреннее стихотворение. Впрочем, в то время оно вовсе не казалось мне наивным.

Или вот ещё стихотворение тех лет:

 

Татьяна Юрьевна сказала,

Что мы должны учиться.

А мы сказали, хорошо,

Что будем мы учиться.

Ведь это больше надо нам

И в жизни пригодится.

 

Учительский смех больно ранил неокрепшую душу художника. Я был подавлен и угнетён. От обиды перехватило дыхание. Я возненавидел учительницу и её мерзких подруг.

Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал и допускал в нём сразу пять ошибок. Буквально. К тому же в письме я был крайне рассеян, я пропускал и путал буквы:

Вед это болше надо нам

И в жизи пригобится.

 

Обидеть художника легко. Особенно легко это сделать ненарочно. Потому что умышленная обида вызывает отпор и закаляет волю. А когда обижают ненарочно, то и винить даже некого. Некого, кроме себя.

С тех пор я прятал написанное. Ото всех. И от матери в том числе. (От матери в первую очередь: её критика, как человека близкого, могла ранить сильнее всего.) Обнародовать я позволял себе лишь то, что считал заведомо сильным и смешным.

В четвёртом классе, помню, я прочёл на уроке математики свежее стихотворение «Юльетта и Ромео», принёсшее мне славу поэта-самородка. (Прежде чем представить на ваш суд этот забитый шедевр, хочу дать коротенькое разъяснение: я учился в украинской школе, слово «самостийка» означает «самостійна», то есть самостоятельная работа.)

Итак!

 

Повести нет на свете

Счастливей, чем повесть моя

О романе Романа с Юльеттой.

Вам про это поведаю я.

Юля влюбилась в Романа.

Это классно. Берусь доказать.

Ведь теперь она, как ни странно,

«Самостийку» даст списать.

А Роман даст списать Наташе.

Он ведь по уши в Натку влюблён.

А Наташа списать даст Саше,

Саша – Нине, а уж Нинон

Даст, наверно, списать Алёше,

Потому что мы с ней друзья;

Потому что Лёша хороший

И его не любить нельзя.

А Лёша напишет балладу,

И любовь будет он прославлять,

Когда тройку увидит в тетради,

Хотя Юля получит пять.