Романс о великих снегах

Анисим подошел поближе к соснам, прислонился к дереву спиной. От могучей сосны пахло тёплой смолой, а из оврага откуда-то опять наносило сырым и густым горьким духом полыни. За пазуху попала хвойная иголка – уколола. А потом опять – иголка. И – опять. И не скоро дошло до него – это сердце под рубахой колет, нестерпимо болит.

А птица всё пела, пела, и человек, пронзённый острым горем, в то же время высветленный, умудрённый горем, – неожиданно стал понимать слова заповедной, таинственной песни.

– Ах, люди, люди, милые мои! – сокрушалась золотая пичуга. – Мы так ненадолго приходим на эту печальную Землю! Нам бы друг друга любить и любить, памятуя заповедь Христа! Понимать бы нам друг друга, жалеть и сострадать – всё легче было бы, да только где там, некогда. В суете, в непомерной гордыне своей мы зачастую забываем о главном – о любви, милосердии. Господи, когда мы научимся жить? Жить каждый день – как будто день последний, в котором всё мило, всё любо и дорого: и небо, и земля, и человек, и зверь, и птица. Неужто нельзя научиться так жить? Давайте попробуем. Давайте больше думать о душе, которая всё-таки, хоть верь, хоть не верь, но остаётся жить после нас. Так пускай же она остаётся ни пустою бледной тенью нашей, а сияющим крылатым торжеством…

Вот о чём до рассвета звенела печальная птаха во мгле. Вот чём плакал и плакал впотьмах человек, ощутивший себя сиротою на этой огромной, холодной и жесткой, но всё же прекрасной Земле.

Утром он уехал в город и нашёл больницу, в которой лежал виновник аварии. Потом адвокат на суде говорил, что его подзащитный находился в состоянии аффекта – именно это и помешало ему до конца довести своё страшное дело. Адвокат был красноречивый, хотел как можно лучше завершить процесс. Только подзащитный в этом не нуждался. Ему теперь было – чем хуже, тем лучше.

Особенно ярко

Родительский дом – на пригорке, на берегу небольшого, но глубокого озера, шаловливо шуршащего камышами.

За огородом – дремучие, узловатые сосны. И такой же дремучий, хвойно-колючий Максим Прокопович, никогда не унывающий старик. В молодости он работал лесником – любит вечнозелёное сосновое царство, по соседству с которым виднеются поля пшеницы, ржи.

Шутник и балагур, Прокопович время от времени загадками донимает внука своего – Степашку.

– Пшеница, – лукаво говорит, – для хлеба растет. А рожь?

Она зачем?

– Тоже для хлеба, – неуверенно отвечает Степашка.

– Ну, это, в общем, правильно – для муки, для крахмала.

Но самое главное – рожь необходима для коней. Вот они как только наедятся ржи, так начинают ржать. – Глаза старика веселеют. – Что? Не веришь? Иди, спроси любого коня в деревне.

Мальчишка смеётся.

– А разве кони могут разговаривать?

– А как же?! Мы тут взялись одного подковать, а он заартачился. Не надо, говорит, у меня ещё и старые штиблеты не износились. А кузнец опять к нему с подковкой пристаёт. Ну, жеребец тогда и осерчал. Ах, так вы со мной, говорит. Ну, держитесь! Как звезданул копытом – у кузнеца так и вспыхнула красная звезда на лбу. Вот такие дела, драгоценный мой Князь.

Внука своего, Степашку Князева, дед иногда навеличивал как настоящего Князя.

* * *

Жаркое лето стояло в тот год. Солнце в полдень так давило – спасу нет. Тесовые плахи на крыше словно золотыми гвоздями прибиты – шляпки смолья набухли. Куры с петухами во дворе, безвольно расщепляя сухие клювы, прятались в тень. Воробьи пыли купались, вяло вереща. Собака изнывала от жары – глаза её, цвета живицы, казались расплавленными.

От жары укрывшись под навесом, Прокопыч мастерил мордушку на карасей – красноталовые прутья ловко заплетал. И одновременно с этим «лапти плёл», как говорила мать Степашки, – сказки разные, побаски и небылицы рассказывал.

– Зачем ты голову ребёнку забиваешь? – строжилась мать. – Он дважды два сложить не может, а скоро в школу.

А ты ему плетёшь про каких-то домовых да леших…

– Да разве я плету? Это народ веками говорит.

– Ну, конечно. Люди уже на ракетах летают, а мы всё блуждаем в трёх соснах, боимся лешего.

– А зачем его бояться? Он мужик хороший. Ежели его не обижать. – Прокопович подмигивал Степашке. – Ну, что? Готова морда. Теперь все караси на всей Руси будут наши. Пошли, драгоценный мой Князь, поставим мордушку да искупнёмся. Жара-то какая. А потом мы арифметикой займёмся. А то мамка выпорет тебя. Вожжами. Да и мне достанется. Кнутом.

Мария Князева, грустная, малоразговорчивая женщина, работала в сельмаге, домой приносила продукты, конфеты – давали вместо зарплаты. Отец парнишки, крепкий, мастеровой мужик, который год подряд в конце весны уходил на заработки. До поздней осени он трудился где-то или в своём районе, или соседнем. «Деньги строгал топором», – так про него говорили в семье.

Вот почему они вдвоём нередко оставались – Степашка и Максим Прокопович. И надо сказать, что вдвоём было им хорошо, даже очень. Сколько ярких дней они прожили бок о бок, сколько нового и интересного узнал Степашка. Но особенно ярко мальчику запомнился один огромный день, когда они поехали за тридевять земель – таким далёким показалось путешествие.